В тоне Андреса, в этой кажущейся веселости, вместо которой должно бы быть огорчение, есть нечто большее, чем просто мазохизм. Страх… Страх перемен, страх перед неизвестным… Да и у других за внешней эйфорией разве не прячется изрядная доля страха перед тем, что наступит после? Человек привыкает ко всему… к страху, преследованиям, полулегальному существованию — это становится повседневностью, превращается в удобную привычку. Но что будет, когда все изменится, когда ситуация в стране, та ситуация, к которой мы столько лет приноравливались, станет другой? Пролито столько крови, столько смертей позади… И сегодня нет ужасной угрозы смерти, по крайней мере она не висит над тем, кто придерживается умеренно оппозиционных взглядов и отрицает насилие. Людям моего поколения эти чувства старших не понятны. Да, мы знаем, что такое тюрьма, подвалы охранки — многое, но не смерть. Нам не знаком страх умереть только потому, что мы придерживаемся не тех взглядов, или потому, что у нас в кармане билет оппозиционной партии, или просто из‑за смутных подозрений привратника. Но когда его не будет, ситуация может измениться к худшему. Его внезапная смерть — и все может взлететь на воздух, и снова будет литься кровь…

Ночь длинных ножей…[46] В день, когда был убит Карреро[47], волна паники охватила город. Вернувшись домой, я увидел бледного, взволнованного брата. Он оставил у меня свой паспорт, чтобы я спрятал его у верного человека, который был бы не слишком на виду. Звонить по телефону из дома Андрес не хотел и стал искать монетки для автомата. Я предложил ему переночевать у друзей, живущих неподалеку. «Ну, посмотрим, — ответил он, — пока я пойду позвоню, а если у меня ничего не выйдет, ты что- нибудь придумаешь». Через несколько минут он вернулся. «Все в порядке, только'отвези меня на машине до Пу- эрта — дель — Соль». Пока мы ехали, он напряженно молчал. В городе все было как всегда, только меньше людей на улицах да движение потише. Затормозив у светофора, я взглянул на освещенный циферблат часов на здании Министерства внутренних дел. «Высадить тебя здесь? — улыбнулся я. — Тут и двенадцать виноградин съесть можно»[48]. — «Ну и шутки у тебя, — засмеялся Андрес, — давай проезжай быстрее». Но за его смехом чувствовался ужас при одном лишь напоминании о страшных подземельях Генерального управления безопасности. На Каррера‑де- Сан — Хероннмо, напротив улицы Эспос — и-Мины[49], он попросил меня остановиться и вышел…

Сколько людей, подобно Андресу, провели ту ночь не дома?.. И сколько людей в ночь его смерти будут ночевать у друзей? Страх ареста, страх полиции, страх перед стихийными расправами, страх ужасной ночи длинных ножей, которая вполне реальна… Все, кто состоит или раньше состоял в какой‑нибудь оппозиционной партии; все, кто значится — или думает, что значится, — в картотеке Генерального управления безопасности; все, кто хотя бы однажды подписал воззвание против репрессий и пыток; все, кто в университете или на фабрике выделялся своими взглядами, — у всех у них в эту ночь будет основание чувствовать себя под угрозой… И не только у них, но и у тех, кто уже прошел через тюрьму, уже понес наказание за то, что когда‑то выступал против, — такое не забывается и не списывается, несмотря на давность лет… У этих загнанных преследованиями людей достаточно поводов для страха: ведь никто не знает, что может произойти. Точно же они знают только одно: в их памяти сохранился тот страшный июльский день, когда, ошеломленно глядя в дула винтовок, люди, прежде чем упасть замертво, спрашивали себя: за что, за что?..

Порльер… Еще несколько лет назад я не знал этого слова, по однажды оно обрушилось на меня и перевернуло всю мою жизнь.

Порльер — это был монастырь. Нам говорили, что его разграбили «марксистские орды». Они разрушали, грабили, жгли церкви и монастыри — это мы выучили твердо: ведь детям годами без устали вдалбливали это в головы в колехио… Но нам никто не сказал, никто не заставил нас запомнить, что в сороковые годы монастыри превратились в тюрьмы. В Испании в сороковые годы не хватало тюрем для такого количества заключенных. Но это не имело значения, ведь оставались монастыри, оставался Порльер…

Порльер… Папа был в Порльере… Вы были в монастыре, а папа — в Порльере, Порльер ведь тоже был монастырем… Сколько людей в те годы прошли через Порльер, сколько остались там навсегда? Но вы сначала ничего не знали об этом… Знали только, что папа тоже был в монастыре… в Порльере.

При монастыре, где жили вы, был сад, маленький, чахлый садик. Тля побила все розовые кусты, и давным — давно умолкло журчанье фонтана. В его круглой чаше стояла зеленая вода, грустная и зловещая; дно затянуло белесым илом, а на поверхности покачивались водоросли, похожие на струпья прокаженного. Но, несмотря ни на что, гулять в саду было радостью. Иногда солнечным утром тебе удавалось устроиться рядом с матерью Пилар. Ты вынимала коробочку с акварельными красками и начинала делать набросок сада, а монахиня, любившая живопись, смотрела на тебя с удовлетворением. Рисовал ли папа там, в Порльере?..

Вам тогда было по семь, восемь, девять, десять лет… Но многие из вас уже стали сиротами… Вы жили при монастыре… Папа тоже был в монастыре… в Порльере…

Замечательная, потрясающая новость, которую я узнал в пятницу, в воскресенье оказалась всего лишь пустым слухом. Уже никто больше не говорил об этом, и я поста рался заставить себя отвлечься — по телевизору передавали встречу между «Барселоной» и мадридским «Атлетико».

А в понедельник, когда я прочитал отчеты спортивных комментаторов об этом матче, у меня внутри стало нарастать то нетерпеливое напряжение, что проснулось во мне, когда Карлос в пятницу поделился со мной своей информацией.

У фашизма много определений, и одно из них может быть таким: фашизм — это магия, это форма донаучного мышления, неожиданно и резко, как вулкан, взрывающаяся в мире, убаюканном верой в позитивизм и логическое мышление. Наиболее характерной особенностью мифологического мышления является отрицание им временной категории. Не помню, где я это прочитал, да это и не имеет значения. Но утверждение, что в мифологическом сознании основной категорией является пространство, а время не принимается в расчет, кажется мне очень точным. Основой мифологическо — магического мышления являются пространственные отношения, отношения смежности, вытесняющие временную протяженность. Фашизм отрицает процесс становления, потому что он отрицает время. Когда провозглашают единство исторической судьбы во вселенском масштабе, то в первую очередь отрицают возможность каких‑либо изменений, историю превращают в нечто застывшее, сведя ее к неизменности судьбы. Родина, начиная с какого‑то момента в ее истории, воспринимается как понятие пространственное, географическое, ее судьбу определяют раз и навсегда, и изменить эту судьбу течение времени не властно. Таким образом, отрицается история, возможность эволюции и утверждается, что определенные ценности и структуры не подвержены модификациям, являются абсолютным целым. Они становятся священными, а потому любая попытка изменить их рассматривается как самое страшное преступление.

Да, фашизм — это магия. С мифологическим мышлением его сближает стремление опереться на законы пространственной протяженности, схожести и аналогии. Только при помощи этой логики можно объяснить ряд характерных для фашизма отношений, и только внутри нее они имеют смысл. Наиболее показательным является перенос на слова качеств явлений.

Это наполняет особым смыслом миссию цензуры, задача которой не только утаить информацию или исказить ее. Исходя из логики пространственной протяженности, цензура отождествляет явление и обозначающий его знак и меняет последний, считая, что тогда изменится и само обозначаемое явление. Слово отождествляется с вещью, имя — с человеком; к этому старому фокусу неизменно прибегают современные диктатуры.