А посреди комнаты стояло кресло спиной к двери. И тут‑то мы второй раз обомлели от страха: с одной стороны кресла свисала человеческая рука. Мы на мгновение застыли, а потом Клешня отхаркался и плюнул, чтобы посмотреть, двинется ли оно. Но оно не шелохнулось. Тогда он пошел с опаской вперед, пока не остановился перед самым креслом, покачивая головой от того, что увидел.
Когда и мы подошли, то увидели, что в кресле сидит, раскинувшись будто мертвый, тот самый бородатый господин, что был на галерее утром. Сидел он, откинувшись на большую подушку, а одет был в длинный балахон, покрывавший его с головы до пяТ, наподобие епископской мантии. Из одного уголка рта у него текли слюни, а глаза были неподвижные и остекленевшие — такие бывают и у человека в обмороке, и у покойника… Клешня, однако же, ничуть не струсил, а взял и пошуровал у хозяина в бороде концов шпаги, но тот не проснулся и даже признаков жизни не подал; и тогда наш приятель повернулся к нам и сказал уже довольно громко:
— Ну нализался!
Правда, никакой выпивки в комнате не было, но что с того: он мог напиться в другом месте, а спать прийти сюда.
Рядом на столике стояла маленькая жаровня, размером с тарелку, и лежала трубка — или что‑то похожее, — но такая малюсенькая, просто с наперсток, не знаю, что там, к черту, можно было из нее курить. А ко дну трубочной головки прилипла какая‑то вонючая дрянь, с виду похожая на смолу, и от нее шел тот же приторный запах, что в этой комнате будто носился в воздухе. Только здесь он был еще сильнее, от него прямо тошнило… И еще кровать в этой спальне не такая, как бывают супружеские…
Пока мы с Клешней все это рассматривали, Окурок начал рыться в каком‑то шкафчике, похожем на сундук на ножках; весь он был из ящичков, маленьких и так тонко сработанных — просто игрушечные! Когда я увидел, что Аладио вытаскивает из одного ящичка драгоценности, то пошел прямо к нему, чтобы помешать: для меня, как я уже сказал, гулять — это одно, а воровать — совсем другое. Но Клешня стал между нами, а потом они вместе обшарили весь сундук и тут‑то наткнулись на те самые золотые украшения, которые потом были найдены у Клешни в кармане… Дело в том, что Шан отдал своему дружку все драгоценности, а себе оставил только пару серег и одно очень красивое кольцо. Конечно, для Лолы Вигезки… И это не значит, что я валю все на нее, а сам разыгрываю невинность, но можете мне поверить: во все эти воровские дела я не лез, поэтому у меня и не нашли ничего, кроме моего. Вы это знаете, и я так и сказал в участке, хотя и били меня ваши громилы, сколько их душе было угодно, чтобы я им, дескать, рассказал, где я припрятал драгоценности… Да, сеньор, эти двое, и больше никто; и начали они это дело в полном согласии, но потом, когда появились и другие вещи, пошли рвать их друг у друга из рук и ругаться так, что тошно было слушать… И когда я увидел, как они обнаглели и осатанели в грабеже, то мне пришло в голову, что это вовсе не те ребята, которых я так хорошо знал, или думал, что знаю, — хотя бы и со всеми их фокусами, обычными, когда ты молод и гуляка, — а совсем другие люди, уже поднаторевшие в темных делах и похождениях…
И тогда, видя, что они забыли все на свете и торгуются как цыгане, я стал понемногу отходить от них — и как оказался возле двери, то разом стащил башмаки — будто кожу с себя живого содрал, — отломил один из огарков с подсвечника и рванул вон из комнаты, надеясь, что как- нибудь сумею выйти… Но запутался в этих коридорах, и это дало им время меня догнать. А когда догнали, то стали позорить меня за то, что хотел смыться без них, и даже заявили, что я, мол, что‑то ценное с собой прихватил. Когда я это услышал, то мне страшно захотелось броситься на них, чтоб не думали, что я с ними из одного теста, и чтобы сами не вели себя как последние сволочи, извините за выражение. После того как они меня обыскали и убедились, что ничего я не взял, я сказал им:
— Я вот захочу и уйду, а вы делайте то, что вам приспичит… дело ваше! Во — первых, я хочу смыться, потому что я не вор, а во — вторых, потому что может проснуться этот человек или кто другой, кто есть в доме, а ты, Шанчик, способен на любую глупость, которую потом уже ничем не исправишь. Уж я тебя знаю, хотя и не знал настолько, чтобы предположить, что в тебе и такое сидит… А теперь давайте, пустите меня: вы же знаете, что у меня и свой характер имеется. — Разговор у нас шел, как сейчас пом- пю, вполголоса, в углу коридора.
— Подожди немного, парень, — пробормотал Клешня, говоря со мной уже по — другому, почти уважительно. Но вид- по было, что ему снова ударила в голову его проклятая блажь. — Ты же знаешь, что я пришел сюда ради этой женщины. На весь этот хлам мне плевать — хочешь, отдам тебе… чтоб ты знал! Но я отсюда не уйду, не побыв с нею. Когда мы ее найдем, то можете проваливать — мне все равно… но сейчас я прошу тебя не уходить, понял?
Он нес весь этот вздор ну совсем как сумасшедший. И скажу вам, сеньор, что хотя меня не так просто запугать, по все же страшно было смотреть па этого человека, когда он стоял там, при свете огарка, и в его безумных глазах была такая решимость, что встапь сейчас у него па пути десяток человек — ои бы первый напал на них. Окурок или тоже этого испугался, или же рассердился, как бывало всегда, когда его дружок начинал говорить о женщинах, но только и он вдруг заворчал:
— Прав он, этот самый, ведь прав… Пошли уж отсюда, не упирайся. Того, что взяли, хватит все дела устроить… Пошли, а то не ровен час…
Но Шанчик ничего и слышать не хотел. И вообще не раз в тот день можно было заметить, что, как только ударит ему эта мысль в голову, так лицо у него становится как у безумного. Стиснет зубы — аж челюсти ходуном ходят, и дышит тяжело, будто воздуха ему не хватает, а глаза сужаются, останавливаются и леденеют, точь — в-точь как бывало, когда он хватался за нож во время своих похождений и стычек в кабаках… И чего мы добились своими возражениями? Только того, что еще сильнее взыграла в нем безумная эта страсть, не дававшая ему покоя с того самого момента, как мы увидели госпожу де Андрада, глаза бы мои на нее не смотрели!
Так вот, не обращая на нас ни малейшего внимания, будто нас тут и вовсе не было, он пошел обратно по коридору, матерясь во весь голос, пиная ногой двери, которые раскрывались безо всякого усилия: видно было, что они без задвижек. Мы даже зашли в две комнаты — и никого, словно дом вымер весь, а я‑то предпочел бы, чтобы кто‑нибудь вышел — и будь что будет! Я готов был схватиться с кем угодно, хоть на кулаках, хоть на ножах, лишь бы не эта тишина и множество зал, набитых красивыми вещами и уставленных накрытыми столами — как для званого обеда. И это множество спален с огромными и роскошными кроватями, будто только что застеленными, в которых никто не спал! И всюду горел свет…
Клешня, сжав зубы и тяжело, со свистом дыша, ворошил шпагой простыни и одеяла, протыкал пологи, распахивал настежь шкафы… И вдруг, даже не заметив как, мы оказались в галерее, на которую смотрели утром снаружи, из сада.
Внутри опа была очень просторная и вся уставлена горшками с цветами. Длинные плети какого‑то растения стлались по стене и покрывали весь потолок. Полпая луна светила прямо в окна. Мы погасили свечи, что несли с собой, и все будто утонуло в светящемся белом тумане, вещи и люди вдруг стали как привидения.
— Пошли, Шан, пошли, раз уж так удачно сюда попа ли, — все решительней уговаривал я его. — Дело так повернулось, что хорошим оно не кончится. А галерея низко, мы спрыгнем и не заметим…
И в этот момент мы увидели, как из глубины дома приближаются по коридорам мигающие огоньки. Клешня вынул ключ, торчавший снаружи, и запер галерею изнутри, и мы быстро пошли по ней, ища место, где было бы проще спуститься. За дверью послышался шум голосов, и кто‑то сильно дернул ее несколько раз, пытаясь открыть или сорвать. И вдруг Шан, шедший впереди, замер как вкопанный и попятился к иам. Запинаясь, он бормотал:
— Там она, там…