— Я сюда пришла не суммировать, не арифметикой заниматься, а с обыкновенной просьбой. Мне не нужно ничего особенного. Просто хочу вернуться к прежней работе и вообще, к прежнему положению. Вот и все.

— Просто! Очень жаль, что ты так просто смотришь на семью. И на трудовую дисциплину. И на комсомольскую. Разве после всего этого мы можем рекомендовать тебя на должность бригадира? Бригадир прежде всего — воспитатель. А разве кто-нибудь доверит тебе сейчас воспитание людей? Прежнее положение не так легко вернуть.

— Я и не прошусь в бригадиры.

— Это не имеет значения. Вопросы перевода на другую работу решаются организованно. Они обговариваются с непосредственным начальником. Затем подается заявление. И только после того, как оно подписано…

— Слушайте, не тратьте время на болтовню. Снимите лучше трубку и позвоните в отдел кадров и в ЖКО.

— Болтовню? Хо-ро-шо… Мы тебя не можем рекомендовать ни в какой производственный коллектив и на рядовую работу — тоже.

— Как? — Лена удивленно раскрыла глаза. Она ждала ответа, который объяснил бы ей наконец причину такого нелепого положения, но не успела собраться с мыслями, как Тимкин продолжил:

— Обыкновенно. Стройка наша — ударная, период — предпусковой. Право трудиться в таком коллективе — большая честь. К весне людям премии, грамоты, ордена давать будут. Понятно?

Лена смотрела на Тимкина, все еще недоумевая: шутит ли он зло или говорит серьезно?.. «Разве было когда-нибудь проблемой — поступить на стройку рядовой работницей? Скорее всего — это влияние Норина, он же говорил когда-то, что с Тимкиным они на короткой ноге…»

— К тому же, будет тебе известно, на стройке наводится сейчас порядок, — говорил Тимкин, прохаживаясь по кабинету. — Всякое нарушение дисциплины несовместимо с пребыванием в нашем коллективе.

— Значит… — уже понимая, что говорить с ним бесполезно, спросила Лена, — я не могу работать на стройке? Вообще на стройке?

— И вообще, и в частности.

— Но я же комсомолка, — вспомнив совет Кати, возразила Лена, — и вы должны, должны мне помочь…

— Как я уже сказал, мы разберемся в твоем деле. Заодно решим вопрос и о твоей причастности к комсомолу.

— Мне все понятно… Все понятно, — сказала Лена сама себе. Она поднялась со стула, сделала несколько нетвердых шагов к двери и тихо спросила: — И как только вас выбрали секретарем?

— К твоему сведению, единогласно!

Выйдя на улицу, Лена постояла у крыльца, глотая свежий воздух. Было тепло и пасмурно, как в непогожий весенний день. Она забылась; понимала, что куда-то идет, но куда и зачем, не знала. Давно остались позади управление, ресторан «Волна», общежитие. Нужно было пройти еще один, последний квартал, который выходил пятиэтажными домами к обрывистому берегу реки. Там кончался Речной. Там, на крутояре, стояла старая касаткинская береза. Да, она шла к ней! Она действительно шла к ней, к теплой, ласковой, как руки матери, и такой же, как они, шероховатой, к березе, с которой, казалось Лене, началось все — вся новая, большая жизнь.

На открывшемся перед ее глазами просторе в лицо ударил порывистый ветер. Лена посмотрела вперед и остановилась, недоумевая: березы не было! Но, может быть, она стояла не здесь, не на этом откосе? Не тут накренилась над рекой? Нет, именно вот здесь, на этом месте! Оно стало голым, завьюженным и пустым. Лена пошла по снегу, глубоко проваливаясь, пока не добралась до обрыва, заглянула вниз и увидела поверженный ствол. Он наполовину зарылся в сыпучий снег, а ветки окунулись в полынью, как будто пили из нее студеную воду. Корни березы, могучие, с вмерзшими в них комьями черной земли, почти достигали кромки крутого берега, вместе с которым они еще совсем недавно были одним целым и прожили долгие годы. Лена дотянулась рукой до сплющенного, потрескавшегося корневища, отколупнула пальцами комочек земли, прошитый тонкими кудельками, растерла его и безудержно разрыдалась.

Вечером, возвратившись с работы, Борис и Катя застали Лену за столом перед аккуратно разложенными на нем документами. Подойдя ближе, Катя увидела паспорт, профсоюзный и комсомольский билеты, трудовую книжку, удостоверения о членстве в ВОИР, ДОСААФ, обществе Красного Креста, спортивном обществе «Труд», институтскую зачетную книжку. Лена не подняла глаз, словно не заметила вошедших; сидела, подперев рукой щеку, и пристально смотрела перед собой.

— Ты что, никак пасьянсы раскладываешь? Лен, что с тобой? А ну-ка, очнись!

Холодная, пахнущая ветром рука Кати приятно коснулась щеки. Лена сжала эту верную, хорошую руку, посмотрела, закусив губу, на Катю и Бориса, быстро сложила документы в сумку.

— Со мной ничего, — ответила она дрогнувшим голосом, затаив тяжелый вздох. — Просто подумала…

— О чем подумала?

— О том, что вроде бы вот еще вчера была человеком. Полноправным, что ли. А теперь вот — документы есть всякие, а я — никто.

— Да ты чего, Ленка! Как же ты — никто? Ты самый что ни на есть передовой человек на стройке. Вот ты кто, понятно?

— Только этому человеку не доверяют строить.

— Да брось ты выдумывать! Пошли ты их всех к едреной фене! Не дают общежитие — наплевать. Скоро Боря квартиру получит, с нами жить станешь. А работы — навалом. Чтоб тебе и работы не нашлось? Смех!

— Я говорю: не доверяют. Понимаешь? Не доверяют. Не заслужила я этой чести — работать в коллективе Гидростроя.

— Кто не доверяет? — запальчиво спросила Катя, уперев руки в бока. — Кто, интересно знать?

— Тимкин, например.

— Да я твоему Тимкину башку сверну! Что он, с ума спятил?

— Спятил не спятил, а ставит вопрос о моей причастности к комсомолу.

— А про Норина ты ему рассказала? И про эту комиссию? Рассказала или нет?

— Конечно, нет.

— Все скромничаешь, принципиальничаешь! Они тебя грязью обливают, а ты язык проглотила. Нет уж, хватит! Поглядела я на тебя, теперь сама возьмусь! Всех на чистую воду выведу! Вот помяни мое слово, завтра же пойду в партком! К самому Соколкову! Он им даст разгон! От твоего Петьки только пух полетит. Бабник он толстопузый! До чего людей доводит, морда бесстыжая!

Катя металась по комнате, размахивая руками, не обращая внимания на Бориса, который просил ее успокоиться, поберечь себя. Наконец он не выдержал и крикнул:

— Екатерина! Кому говорю: уймись! Ребенка ведь ждем!

Катя ойкнула беспомощно и, присев на краешек стула, схватилась рукой за живот.

— Никак шевельнулось…

В ее посветлевших глазах появились тихая радость и удивление.

— Разве можно так? — почти испуганно спросил Борис, наливая в стакан воду.

— Да не надо, не надо, — успокоила его Катя. — Ты чего испугался-то? Думаешь, сейчас вот рожать начну? Мы еще попляшем вволюшку и попоем. Давай-ка лучше ужинать, не то на хор опоздаем.

Почерпнув ковшом воду из стоявшего на сундуке ведра, Катя налила ее в умывальник, старательно вымыла руки и стала резать хлеб.

— А ты не думай, что я психанула и успокоилась, — сказала она, посмотрев на Лену. — Завтра обязательно пойду к Соколкову. Это чтоб в наше-то время так измывались над людьми!

— Не выдумывай! — возразила Лена. — В своих делах я как-нибудь разберусь сама.

— Вижу я, как ты разобралась. Подставила шею, а они и лупят по ней.

— Ничего, у меня шея крепкая. Я вот решила на комбинат пойти. Тут все кончается, а там — только разворачивается. Начну хотя бы с разнорабочей.

— Еще чего выдумала! У тебя же специальность.

— На комбинате в основном сборный железобетон. Мы с тобой к нему не приучены.

— Все равно можешь прорабом пойти, учетчиком. Да мало ли кем. Скоро институт закончишь — и разнорабочей! Нече людей смешить!

— Об этом я меньше всего думаю. Сама заварила кашу, самой и расхлебывать.

Лена подошла к шкафу, достала тарелки, поставила на середину стола приготовленный ею борщ. Все трое сели за стол. Ели быстро и молча. Отодвинув пустую тарелку, Катя сказала, растягивая слова: