— Какое безобразие! — воскликнули все хором.

Странное чувство испытывал я в этом окружении, словно меня ожидала охота на неизвестную дичь.

— А Элена ответила ему на это: «Он у меня уже есть», — продолжала рассказчица — «Он твой компаньон, Энрике. Мы любим друг друга уже четыре года». И представьте себе, что делает Хаиме?! Задает жене глупейший вопрос: «А как далеко зашли ваши отношения?» Элена в бешенстве заявила ему, что «они зашли настолько далеко, что дальше некуда»…

— Я знал, что Хаиме уехал на побережье, — бросил кто-то. — Знал, что он собирается расстаться с Эленой, что та ему наговорила каких-то глупостей. Только подробности были неизвестны.

— Естественно, — продолжала Алисия. — Сначала Хаиме обещал убить Энрике, а затем добавил, что навсегда покинет страну. Сейчас говорит, что будет разводиться. И все это сопровождается рыданиями. В общем, все как в кино.

— Нет, таких признаний в кино не услышишь…

— Говорят, что кожа женщин хранит, как тавро, следы тех, кто ими владел, — вмешался я. Мне казалось, что мои слова должны прозвучать очень своевременно. — А Элена, может быть, не выдержала собственных угрызений совести?

Все засмеялись. Мануэль, видимо, почувствовал необходимость сменить тему, к этому обязывало также и мое присутствие. Как бы представляя меня, он обратился к гостям:

— Видимо, вы уже знакомы с сеньором К.? Не правда ли? Он родственник господ К., владельцев фирмы «Ла Сентраль». Сеньор К. был вынужден покинуть Германию, и вот уже несколько месяцев он здесь, среди нас. Он великолепный альпинист, много путешествовал по Европе.

Никто не понял, говорил ли хозяин в шутку или всерьез о моих альпинистских способностях, но, как только группа у камина распалась, ко мне подошли несколько человек, заверяя в дружбе, выказывая симпатию. Все обращались ко мне либо на английском, либо на французском языке.

— Давно вы здесь?

— Нравится ли вам наша страна?

— Как вы думаете, сколько продлится война?

— И как долго вы еще пробудете среди нас?

Я пытался отвечать на моем скромном испанском языке. Однако то ли в силу того, что мой испанский был так беден, то ли из чувства гордости — вот, мол, и мы владеем иностранными языками, — но только гости Мануэля никак не хотели говорить со мной по-испански. Позднее я заметил, что в этой стране существует обычай разговаривать на другом, не родном языке не только с иностранцами, но и между собой. Правда, это относилось только к определенным кругам, которые тем самым будто отгораживались от соотечественников, подчеркивая свое социальное превосходство. Я с удивлением прислушивался, как некоторые молодожены беседуют между собой на английском, родители обращаются на том же языке к детям, забыв о родном, испанском. Что это: проявление кастовой принадлежности? Или детское тщеславие?

Поместье Эль Пинар было насквозь пропитано манией «англизации», что так характерно для капиталистического общества в период его становления. Не только разговорный язык, все в доме — напитки, сигары, одежда мужчин — повторяю: абсолютно все! — подтверждало стремление подражать британским традициям. (Кстати, в давно прошедшее время мое внимание привлекало то же самое явление в «высшем свете» Балканских стран.)

Стены гостиной в Эль Пинаре были украшены классическими английскими гравюрами: алели мундиры, скакали охотники, гончие псы мчались за лисами. Другая серия гравюр иллюстрировала приключения бессмертного мистера Пиквика и Давида Копперфильда. С ними опять-таки соседствовали изображения прекрасных скакунов, победителей дерби прошлого века. Здесь же красовалась выставка трубок хозяина: без малого сто штук, и все разных форм и размеров. Зал оживляли занавески из шотландки, что равно свидетельствовало об англизированных вкусах владельца. Классическая мебель в стиле «чиппендейл», а также несколько китайских вещиц находились в этой гостиной потому лишь, что столетия назад получили благословение на существование от какого-нибудь английского вельможи. Такого рода предметы никогда не попали бы в Эль Пинар, будь они символами любой другой, но не британской цивилизации! Тем более если речь шла о китайском искусстве, столь далеком и здесь незнакомом.

И дом, и вся атмосфера Эль Пинара, где я чувствовал себя совсем чужим, не вызывали во мне — вопреки предположениям моих собеседников — воспоминаний о загородных виллах в ближайших к Лондону графствах. Эль Пинар напоминал скорее роскошную резиденцию в Афинах или в Бухаресте, где «высший свет», также оторванный от народа, стремился повторить до мельчайших подробностей манеры и образ жизни англичан.

Чем же обладала британская нация — каким секретом, если сумела внушить остальному капиталистическому миру в эпоху своего расцвета стремление так походить на нее? Я вспоминаю Румынию и Сербию начала века: те же легкие сигары и костюмы из тонкого серого сукна выделяли кучку избранных из остального народа, обреченного веками пребывать в нищете, грязи, невежестве. Сколько же могло продолжаться все это? Как долго могла существовать пропасть между миллионами, представляющими страну, и десятками, представляющими правящий класс?

А в этой стране, по-видимому, никто еще не ощущал неотвратимости революции, никто не прислушивался к голосу народа, подхватившего клич своих вождей. Вот так же весело и бездумно жила некогда русская аристократия. Поклоняясь французской утонченности, веками предавала она забвению и русский язык, и русские народные обычаи. Но час пробил. Произошла революция. Очнулись от спячки обездоленные, и выстроенные в классическом стиле великолепные дворцы, произведения искусства — все, все перешло в руки простого народа.

В ранней молодости я наблюдал революцию, возглавленную Белой Куном. Тогда я не раз задавал себе вопрос: придется ли мне еще раз быть свидетелем взрыва народного гнева? Прокатится ли еще перед моими глазами волна, смывающая все, что служило символами — на этот раз креольской аристократии, в том числе и англофильствующей? Как знать, не произойдет ли в этой стране нечто подобное? Через год, через два, пусть через десяток лет, когда не станет ни хлеба, ни угля в нищих лачугах или когда будет убит еще кто-либо из местных народных лидеров[2].

Но что мне было известно об этой стране, об ее обществе? Я обладал лишь скромным европейским опытом и походил скорее на голландского садовника, осмелившегося предсказать точную дату цветения орхидеи, хотя познания его относились лишь к флоре умеренных широт.

Эталон, господствовавший в благополучном Эль Пинаре и в том обществе, где мне предстояло вращаться, был один: походить на англичан. Причем повторять их образ жизни так, как он был представлен на страницах модных английских журналов. Здесь же на столике в гостиной лежали три новых номера, то были «Тэттлер», «Грэфик» и «Иллюстрэйтед Лондон ньюз». Издания эти были для моих новых друзей тем же, что Коран для мусульманина. С глянцевых страниц смотрели лорды со своими супругами — фотограф запечатлел их на скачках. На других снимках лорды пили непременный чай с подсушенными сухариками (как всегда, ровно в пять часов вечера, в своем родовом замке) либо играли в гольф, красуясь в поистине немыслимых костюмах. Естественно, во всех «пинарах» мира владельцы стремились все скопировать, чтобы попасть в тон лондонскому обществу.

— Давайте узнаем, какие телеграммы о войне поступили сегодня вечером, — предложил Мануэль. — Сеньору К., наверно, хотелось бы уснуть с хорошей новостью. Алисия, почему бы тебе не позвонить в редакцию «Эль Меркурио» и не спросить, произошли ли какие сенсации в Европе?

Алисия взялась за телефонную трубку, а хозяин добавил, обращаясь к гостям:

— Больше виски предлагать никому не буду, наливайте себе сами. И вообще, чувствуйте себя как дома.

Все так и поступали, желая сделать приятное хозяину. Тогда-то я и налил первый стакан. Алисия в это время продолжала звонить по телефону из соседней комнаты: