Каким идиотом я почувствовал себя! Какое же это счастье — быть молодым! Подумать только! Я часами стоял с коробкой конфет у входа в захудалый кинотеатрик, ждал назначенных и несостоявшихся свиданий с Ольгой, отворачиваясь от удивленных взглядов, привлеченных моими щегольскими перчатками и великолепной тростью. А в это время Ольга выклянчивала у Мьюира встречи! Я поклялся самому себе никогда более не видеть Ольгу, всячески избегать встреч с ней, даже сменить парикмахерскую, обходить улицу, где она работает. И надо сделать это без всяких объяснений, которые поставили бы меня в еще более глупое положение.

В среду, последовавшую за излияниями Мьюира, я отправился искать другую парикмахерскую, хотя мне было очень нелегко изменять своим привычкам. Я зашел в какой-то салон. Толстая, неприветливая женщина, уже в летах, молча подпиливала мне ногти. Мне показалось, что у нее огромные зубы. В воображении опять встали чистые зеленые глаза и почти детская улыбка Ольги, ее неизменный вопрос: «Ну, что? Как дела?»

Ничего более не будет. Никогда. Я уже не услышу ее рассказов о домашних трудностях, о ссорах с сестрами, о человеке, который бросил ее с сыном, не думая, как ей будет тяжко жить.

Несколько фраз об Ольге, сказанные Мьюиром, уничтожили все мои иллюзии. Я не пожалел бы времени, чтобы разузнать, каким образом она добилась, чтобы Мьюир пригласил ее в ресторан. И не потому, что я собирался вновь встречаться с ней. Я стремился разгадать характер этого существа, столь коварно со мной обошедшегося без всякой на то причины. Что заставляло Ольгу столько раз заверять меня, что она хочет меня видеть? Неужели лишь удовлетворение от сознания, что я — у ее ног?

Как от поворота кинжала в ране, болью отозвались в памяти брошенные Мьюиром слова: «…и попросила бокал пива».

Идол упал с пьедестала и, не разбившись, превратился в глиняную куклу. Может быть, Ольга и у Мьюира просила взаймы, когда они впервые остались вдвоем? Я собственными глазами видел, как ее благосклонности добивались все клиенты салона «Прадо». И не мог понять, почему эта женщина, способная просить деньги у мужчины, была такой сдержанной с теми, кто пытался ухаживать за ней. Возможно, в этом была ее тактика, приносившая немалые выгоды? Сначала заставить поклонника несколько месяцев находиться в постоянном напряженном ожидании. После этого, видимо, она уже чувствовала себя вправе просить у мужчины денег, как это и произошло со мной.

Особенно неприятно мне было вспоминать ее лицемерные высказывания о Мьюире. В этом я видел еще одно свидетельство низости ее натуры. Зачем она исповедовалась мне в своих отношениях с «гринго»? Ведь ее никто не просил об этом. Почему Ольга с таким презрением говорила о самоуверенности «гринго» и в то же время, по его свидетельству, искала встреч? Почему она не скрывала это презрение, а хвасталась им, да так откровенно, что я только восторгался ею, видя в этом проявление ее независимой натуры, столь редкое в атмосфере верноподданничества, окружавшего Мьюира?

Я понимал, что у нас с Ольгой нет ничего общего и что мои заботы никогда не смогут заинтересовать ее. Какое ей дело, когда придет конец войне: через месяц, через год или через десять лет? «Конец войны» и «мир» — понятия, наполненные для меня таким смыслом, для Ольги были пустыми словами. Она никогда не смогла бы понять, что с наступлением мира и возвращением на родину сразу же было бы покончено со всеми моими злоключениями. В ее жизни проблемы никогда не могли быть решены сразу.

— Ольга, почему вы не выходите замуж? — спросил я ее.

— За кого? Никто не захочет брать женщину с ребенком. Кроме того, мне гораздо удобнее жить одной.

— Почему удобнее?

— Потому что я чувствую себя независимой. Я мечтаю только о том, что когда-нибудь встречу хорошего человека и буду жить с ним.

Что могла ждать Ольга от жизни? И существовал ли в действительности этот ее «хороший человек»? А может быть, назначением ее было переходить из рук в руки? Ей придется работать в салоне всю жизнь; со временем ее изящество исчезнет, она станет непривлекательным, безликим существом, как та пожилая женщина из другой парикмахерской, чьи длинные зубы вызвали во мне непреодолимое отвращение. Щедрые чаевые будут оседать в руках более молоденьких и обольстительных женщин, и постепенно Ольге придется мириться с тем, что клиенты будут обращаться к ее услугам лишь в тех случаях, когда остальные кресла заняты.

Но ведь жизнь Ольги могла стать иной. Пусть у нее не было любви ко мне, но могла же она согласиться жить со мной и позволить мне обеспечивать ее. Почему бы мне не стать тем «хорошим человеком», о котором она мечтала? Ну да ладно. Пусть живет как знает. Нечто новое вторглось в наши отношения, и от этого никуда не уйти. Я узнал ее с совершенно иной стороны, которую долго не мог разглядеть и которую постиг благодаря признаниям Мьюира. Она уже не была в моих глазах жертвой обстоятельств, вынужденной, как она мне твердила, угождать клиентам, избегать их приставаний, не осмеливаясь при этом сказать правду. И я более не считал ее страдалицей, с ранней юности познавшей одиночество. Беспринципное существо, у которого ложь в крови!

Естественно, я не мог винить Ольгу за то, что она не испытывала желания ходить со мной в кино и по ресторанам, или за то, что она предпочла столь обольстительного молодого человека, каким был Мьюир. Но почему же тогда с самого начала она не отвергла моих приглашений? Почему принимала их и заставляла меня бегать на свидания, а сама не приходила, придумывая совершенно детские отговорки? Никогда я не смогу простить ей, что она поставила меня в столь глупое положение. Я даже не стану упрекать ее — она ни о чем не узнает. Какой толк от того, что я вновь встречусь с ней и с раздражением заявлю, что мне известно ее лицемерие и что я не настаиваю на продолжении знакомства? Ведь я не был ни другом, ни любовником, ни мужем ее. Я был всего лишь одним из тех, кого она избрала и вовлекла в свою игру.

Хорошо, что мираж рассеялся. Я мог утерять чувство реальности и заблудиться в пустыне. И это в момент, когда я начинал завоевывать мир, который еще несколько месяцев назад был для меня неизведанным и странным.

Проходили недели и месяцы. Постепенно стихала боль, приковывавшая меня к радиоприемнику в ожидании новостей. По мере того как ширился круг моих связей и процветали мои дела, все реже думал я об окончании войны. Теперь я брал газеты или слушал радио лишь по ночам, да и то все получаемые сведения казались мне такими однообразными, что я предпочитал услышать их из уст моих соседок по пансиону.

Весь январь я отдыхал на побережье. На всем пляже возвышался лишь один отель, куда съезжались выдающиеся личности из крупнейших городов страны. Постепенно я забывал Ольгу и даже перестал испытывать неприязнь к ней, возникшую после разговора с Мьюиром. Все было так давно! Рана, нанесенная моему самолюбию, зарубцевалась. По возвращении в столицу я вновь зачастил в клуб «Атлантик».

К тому времени у меня окончательно созрело решение расстаться с еще оставшимися акциями «Ла Сентраль». Вместе с Пересом и Лаинесом я задумал создать в начале следующего года акционерное общество.

IX

Столь привычная для каждого европейца смена времен года — осеннее умирание природы и возрождение ее весной — неизвестна в этой части Андских гор. Здесь не увидишь обнаженных рук-ветвей, и ветер не гонит по дорогам опавшие листья. Глаз не порадуется зазеленевшему кусту, который наподобие первого луча, победившего хмурое утро, возвестит о наступлении новой, лучшей поры. Свет и сумерки здесь распределены поровну; дни и ночи круглый год одинаковы, разве что разные дозы дождя и солнца отличают их. Связать воспоминания о том или ином событии с ярким солнечным днем невозможно, можно только вспомнить, было в тот день холодно или жарко. Мой соотечественник Александр Гумбольдт, более века назад побывавший в этих местах, писал, что здесь царит вечная весна. Я бы сказал — вечная осень. Дождь идет почти непрестанно. Местные жители делают вид, что это их очень удивляет, всякий раз заверяя иностранца, что «никогда еще не было столь холодной зимы». С января по март солнце появляется чаще, пока наконец не наступает засуха, которую здесь почему-то привыкли называть летом. У водопроводных колонок, питающих город питьевой водой (причем в количествах, совершенно недостаточных), выстраиваются очереди. А нам, иностранцам, снова и снова толкуют, что «никогда не было столь затяжного лета». Дороги покрываются пылью, и ездить по ним довольно неприятно. Поля приобретают пепельный оттенок, сохраняющийся до наступления первых дождей.