«Прощай… во имя твоего счастья…» Интересно, что же это было за счастье, которое заставляло молодых людей покидать своих любимых вопреки обуревающим их сильным чувствам?

Слушая эти песни, я вновь ощущал себя в непроходимой сельве. В зарослях, залитых лунным светом, под светом звезд звучит тысячеголосая симфония любви.

Люди из средних слоев, как и завсегдатаи аристократических клубов, прибегают к болеро, чтобы привлечь внимание женщин. В конце концов мелодия эта стала напоминать мне охотничий рог, звук которого так походил на жалобные стенания самки оленя.

Слова модного болеро каждый знал наизусть, правда, во многих случаях любовный диалог представлял лишь повторение одной и той же строки:

Настроения и музыка всех болеро по сути своей неизменны, меняются только слова. Весь смысл заключается в том, чтобы изощренными словесными выкрутасами и намеками накалить до предела атмосферу греховной любви, что делала столь сладостной жизнь.

Сидя за своим столиком в клубе, я наблюдал, как партнеры танцевали намного ближе друг к другу, чем это было предусмотрено танцем. Легко было догадаться, что тот же Мьюир, Мануэль, Перес или их жены таким образом давали понять, что пошлые слова великолепно отражают их чувства. Через несколько тактов следовал ответ: крепко обнявшись, покачиваясь в такт музыке, танцоры что-то шептали друг другу, а в это время голос певца выводил:

…В сельве слух обостряется до предела. Ухо улавливает даже на далеком расстоянии все, что творится в зарослях. Тот, кто жил под сводом ветвей, не пропускающих солнечного луча, издалека чувствует приближение грозы или слышит журчание ручейка, а звери, даже не видя друг друга, улавливают на расстоянии запах существа противоположного пола.

Точно так же в мире страстей на расстоянии улавливаются эмоции, внушаемые мелодией и словами болеро.

Когда-нибудь, вероятно, будет написана история жизни в Южной Америке нашей эпохи. Думается, что в перечне самых разных и неожиданных подрывных факторов придется вспомнить о роли таких вот песен. Внешне совершенно невинные, они исподволь подводили к моральному банкротству.

Нелишне будет упомянуть, что болеро породили даже новую форму политических выступлений и сыграли свою роль в появлении на всем континенте так называемых «безрубашечников» — этих своеобразных «бунтарей». Об этом мне сказал Айярса, демагог и лидер неопределенных левацких сил. Однажды, следя, как мимо нас плывут в тесном объятии пары танцующих, он заметил:

— Между прочим, в этом явлении заложен глубокий социальный смысл. — Говоря это, он присвистывал в конце слов, что отличает произношение здешних чистильщиков сапог. — Болеро — чисто латиноамериканская музыка, она отражает неуловимые настроения народа, стремящегося сбросить сковывающие его цепи. Кончилась эпоха североамериканских ритмов!

Несколько дней спустя Айярса пригласил меня на политический митинг, где ему предстояло выступить от имени тех, кого он называл «мое движение». Кстати, в этом столпотворении я потерял золотой портсигар, который подарил мне Монжелас в день моего сорокалетия, о чем свидетельствовала дарственная надпись, им же самим выгравированная. Но я бы не пожалел еще дюжины таких портсигаров за возможность наблюдать подобное зрелище! Айярса (он славился в местных кругах как великий оратор) начал свою речь словами, которые были встречены присутствующими громом аплодисментов. Это были слова модного болеро, несколько переиначенные:

— Меня обвиняют в грехе. В том, что я — демагог. Не знаю, возможно, это и грех. Возможно, я и заслужил кару божию. Но если это грех, я признаюсь в нем, ибо в этом мире, как и в потустороннем, прощаются лишь грехи, совершенные во имя любви. В час, когда мне придется предстать перед судом народным, я смогу заявить с полным правом: да, я грешен! Грешен перед моим народом в одном: я люблю его!

И далее в том же духе:

— Как листья, иссушенные зноем, жаждут росы, с таким же нетерпением ждем мы слез представителей олигархии. Как сказал поэт: «Слезы, пролитые в золотой кубок, вызывают лишь сочувствие». И так как эти слезы они прольют, раскаявшись в своих деяниях, мы должны будем простить их, как некогда Христос простил грешницу Магдалину. И слезы олигархов станут высочайшим свидетельством их смирения перед волей народа.

Снова шквал аплодисментов. Айярса продолжал:

— Результаты предстоящих выборов не интересуют меня. Мы уже терпели поражения. Но мы вернемся к борьбе. И я вернусь к борьбе! И буду возвращаться к ней всегда, ибо я люблю свой народ! Я должен вернуться в бой! Без народа я перестану существовать. Те, кто сегодня нас преследует, завтра будут искать нас! Они будут заверять нас в своей любви, и мы поверим в то, что нам говорят. Ведь народу нельзя лгать! И все будут знать, что они пришли к нам раскаявшись и что впредь олигархи нас не предадут!

Айярса прекрасно знал секрет своего ораторского искусства и степень собственной популярности.

— Известна ли вам карьера Евы Перон? — спросил меня однажды Айярса. — Современный политический строй в Аргентине — результат определенного влияния танго. Народ этой страны в течение десятков лет слушал мелодии и слова танго: бедная девушка из предместья — «аррабаля», и благородный полковник, и презрение высокомерных богачей.

— И вы считаете, что это может длиться долго?

— Конечно, — ответил он. — Народ не поймет, если клятвы в любви к нему изложены иными словами, чем те, к которым он привык. Словами о «невозможной любви».

Айярса был прав. Какой успех могли иметь в этом мире отжившие сравнения государства с кораблем? Теперь и я, несмотря на свою германскую сдержанность, не мог сдержать улыбки, слушая речи лидеров традиционных партий относительно грядущей «эпохи процветания», — эпохи, когда возникнет настоятельная необходимость поставить у «кормила государства опытного рулевого». Выражения, неоднократно встречаемые в государственных документах, несмотря на мой очень скромный опыт пребывания в латиноамериканской атмосфере, казались мне теперь столь же неуместными, как цилиндр, висящий на ветвях дерева в зарослях сельвы.

В те месяцы жизнь моя текла весьма размеренно. Я делил свое время между встречами с друзьями из числа всесильных, несложными сделками, приносившими мне порой неплохую прибыль, и игрой в теннис. По вечерам же я допоздна упражнялся в потреблении спиртных напитков.

Однажды в субботу, после того как все мы в баре клуба «Атлантик» выпили несколько более обычного, Мьюир попросил меня отвезти его домой: квартира, которую он занимал, находилась в центре города. Нам совершенно не о чем было говорить, поэтому, чтобы как-то завязать беседу и заодно польстить его мужскому самолюбию, я сказал:

— Вы пользуетесь огромным успехом у женщин! Дамы ходят за вами по пятам! Многое я отдал бы, чтобы иметь ваш возраст!

— Так было всегда. И везде, — ответил Мьюир. — Ходят многие, за исключением одной, которая нужна…

Я тут же подумал об Ольге, хотя вначале не предполагал, что Мьюир мог иметь в виду именно ее. С подчеркнуто безразличной улыбкой я произнес:

— Кто же это, например? Уж не наша ли общая знакомая — маникюрша Ольга?

— Она как раз из тех, кто меня ищет. Но мне она совершенно не нужна. Как-то я пригласил ее поужинать, и представьте: она вместо аперитива выпила… бокал пива! Болтала и болтала — и все какие-то глупости о своем семействе. В конце концов Ольга так мне надоела, что я отвез ее домой, а сам отправился спать. Примерно два месяца после этого она мне не давала покоя. Всякий раз, когда я приходил в «Прадо», она спрашивала, чем мне не угодила, почему я не приглашаю ее. Я подумал, что девочка, в общем-то, недурна и почему бы не воспользоваться ее настойчивостью? Но дело в том, что я совсем запутался в отношениях с некой замужней дамой, так что на Ольгу у меня просто не хватает времени. Но она по-прежнему докучает мне звонками. Приходится постоянно отвечать, что я занят.