Верхний покой Пенелопы. Царица восседает на троне, наполовину заслоненная его спинкой. Напротив на табурете Амфином, младший из женихов.

Пенелопа. Амфином. Один ты знаешь, как горемыкой я живу. И что мой лик тоскует по улыбке как усладе юности далекой. Я вижу, ты сердца не лишен. Да, сердца. Приличия. Любезности. Ты чтишь меня и не робеешь в черный огонь тот заглянуть, что суть моя — и что меня изводит.

Амфином. Что мне понять дано в загадке вашей? Что тайной останется навечно?

Пенелопа. О, что за муки — эта туша. Велит тебе сидеть как на колу. Вот я спину и держу. Чтобы живот не уперся в подбородок. Двигаться должна ты как павлин, ходить замедленной походкой, прямо сидеть, прислоняться прямо. Но есть минуты, когда ты хочешь ото всех бежать. Не так-то просто с тушей уголок найти, куда бы ты могла забиться, коль камень на душе.

Амфином. Царица могла бы удалиться в дальние покои, чтобы не слышать воплей женихов.

Пенелопа. Во мне рой голосов, там я маленькая хрупкая девчонка. А тут свет падает на кожу жирную мою. Лоснюсь как потная кобыла. Внутри же, съежившись, крадусь, как тень по стенке… Но стоит раз увидеть тумбу эту, и кончен разговор о хрупком существе, что там, внутри.

Амфином. Пускай не ждет царица, что фантазии хватит у мужчины, чтоб сопротивляться пышной плоти, которая у него перед глазами, и вообразить себе худую, страждущую, истую царицу. Да хоть бы руки, например. Пальцы унизаны созвездием колец…

Пенелопа. Лишь только чтоб отвлечь от груды жира! Руки, ты погляди, на животе зависли, чуть ниже паха, развернутые внутрь, лежат на ляжках как на горах мяса. Когда я поднимаюсь, то оттопыриваются локти. Похожа я тогда на бабу с рынка, которая всей задницей садится туда, куда как раз и надо. Но я не баба с рынка. Амфином! Освободи ты пленницу из обручей ее телес! Взгляни, прошу, на то, что скрыто за пышностью моих форм! Освободи же хрупкое созданье, чьи стоны — жалкие и отчаянные — ты ясно слышишь из недр вот этой туши!

На краю кровати из маслинового дерева сидят Три фрагментарные женщины. У одной светится только колено. У другой — только запястье. У третьей — только левая ключица в вырезе платья.

Амфином. Я не умею.

Запястье. Сказал юнец пожилой в белоснежном фраке.

Амфином. Кроме того…

Колено. Добавил он и с места встал.

Амфином. Кроме того, я не могу послушаться царицы. Плоть — мне неизвестно, что такое плоть на самом деле. Возможно, этого я никогда и не узнаю. Но в одном у меня сомненья нет: плоть не врет.

Ключица. Она посмотрела с удивленьем на него. Долго и невозмутимо.

Запястье. Так что отвернуться он не мог.

Колено. Взор этот был так холоден и замкнут, как будто был направлен на него из мраморного глаза.

Запястье. Однако он увидел вдруг, как из зениц оцепенелых две вытекли слезы, оставшихся висеть на относительно редких, радужных, необыкновенно изящных ресницах.

Три фрагментарные женщины по-прежнему сидят на авансцене. Пенелопа и Амфином уходят.

Колено. Никто на Итаке понять я не имел, что Пенелопа страшно ожирела.

Запястье. Были слухи, распространяемые неверною прислугой, которая рассказывала женихам грязные истории о госпоже.

Ключица. Однако она давно уже не появлялась средь женихов. Только тень ее временами сновала туда-сюда по покоям наверху. Иль голова ее, полуприкрытая медно-рыжими локонами, показывалась в темном окне, когда она, поддавшись искушенью, тайком взирала на безобразия молодых повес.

Колено. Представь себе вот так: Пенелопа — это свеча надежды, она горит неугасимо по сей день. Мужчины всех возрастов роятся вкруг нее, стоят во дворе и селятся в ее дворце. Женихи — солдаты, ученые, купцы, философы, государственные мужи, спортсмены… но возвращенье Одиссея стирает все времена.

Запястье. Троя в осаде. В осаде и Пенелопа. Но женихи при дворе Итаки — все что угодно, но только не герои и не вояки. Одни взбираются по лестницам высоким, достигающим ее супружеских покоев, и молодые служанки хлещут их жгутами грязного белья. И лишь когда царица появляется в окне, их оргии достигают пика. Другие сидят чуть не на крыше, на балконах и чердаках, повсюду свили гнезда, пьют, жрут и горы мусора плодят.

Колено. Ах? Так ли быть должно? Им вовсе не до сватовства? Они хотят лишь чистоту запачкать, обидеть ее и осмеять, сверхверную, которая приковать себя велела к ткацкому станку, как ее супруг, многажды неверный, — к корабельной мачте. Она, однако, оказывает сопротивленье сиренам грязи и сладострастья.

Ключица. Представь себе все это чуть иначе. Царица истязает чистоту свою созерцанием пиров, которые женихи устраивают под ее балконом. Она вся чистота. Утрата сама становится ее мрачной страстью. Разве не правда, что Телемаху пришлось ее удерживать силой от того, чтобы у окна как вкопанной стоять?

Побережье Итаки. Туман. Одиссей в панцире древнегреческого воина-гоплита ^{70} волочит за собой узел с трофеями.

Одиссей. Ну сколько можно: что за страна? Что за народ? Где я? Это остров? Или побережье материка? Живут тут дикари, злодеи или богобоязненный народ, дающий приют чужеземцам? Куда сокровища тащу, куда я сам тащусь? Опять я должен скитаться и блуждать? Чего я не остался в стране феаков^{71}! Где спрячу я свои трофеи? Нельзя же бросить их тут на виду у всех. Ей-право, феаки ни в чем не знали недостатка, лишь в разуме да в знаниях о мире. Отправили меня совсем не в ту страну, что надо. Ну сколько можно!.. Сосчитаю-ка сначала свое добро. Погляжу, не пропало ли чего иль не стащили.

Афина, двуполое существо из света: белые кожаные штаны до колен на завязках под коленами, белый вышитый с позументом жилет, белая как мел кожа, черные губы, золотисто-желтые пышные кудри, легкие сандалии, светящиеся ноги… Она выходит навстречу Одиссею из тумана, в пастушьем плаще, с посохом в руке.

Афина. Ну сколько можно: говорит, как будто за кормой струя журчит. Кудахчет, причитает, как будто ни битв не вел, ни города не разрушал. Должно быть, ты явился издалека, с чужбины мрачной, коль под ногами не узнаешь прославленную землю.

Одиссей. Охотно я тебе отвечу. Ты ведь первый, кого приветствую в стране мне незнакомой. Я родом сам с Крита, критянин я и знатного происхожденья. Но там без всякой ссоры убил я отпрыска царя Идоменея^{72}; позарился он на мое добро, троянские трофеи, за что я жизнью рисковал в войне долгой и кровавой. Но я его отцу не подчинялся, не служил ему, собственную имел дружину и данью пренебрег. Однажды вечером, когда скакал он через поле, схватил я сына и в глотку меч ему всадил. Вскоре я страну покинул тайно, пришлось бежать, мигом — и в дорогу. Я нанялся служить к купцам финикийским^{73}, дал им кое-что из трофеев, чего они упрямо добивались, ведь финикийцы — известнейшие жулики на свете…

Афина (кладя ему палец на губы). Не хочешь в крае детства твоего вранье оставить? Ты, верно, научился этому, когда стреноживал лошадей. Рано пробудили в тебе пастухи страсть к обману и к басням. Мы оба знаем высоко искусного притворства цену. Ты первый средь людей, коль надобно мозги запудрить речами под видом состязанья. Я же (сбрасывает плащ с плеч) знаменита прозорливостью и разумом, дающим пользу.