Одиссей. Как, ты сказал, зовут единственного твоего любимца, властителя, которого ты потерял? Я много странствовал и в хаосе войны встречал некого царя, который пробирался на родину, попрошайничая как калека.
Евмей. Одиссей. При этом имени дыбом волосы встают мои и я весь таю от благоговенья. Так я все еще его люблю.
Одиссей (бахвалясь). Друг, могу тебя я успокоить:
Евмей. Одиссей погиб.
Одиссей. Скоро он вернется.
Евмей. Покойник он! Пей! Иноземцев целая гурьба уж посещала остров и приносила вести о царе. Все выдумки. Трудно, да что там, невозможно, чтоб еще во что-то поверила многоумная Пенелопа, которую обманывали так часто. Но каждый может ей всякую чепуху нести. Всегда он будет выслушан и дружески привечен. Особенно сейчас, когда ее единственный сын, Телемах, тоже потерялся. Кто-то ему, Бог или человек, совсем свернул мозги. Отправился он на Пилос{81}, отца искать. А что ж, вы думали, сановные обжоры делают тайком? Готовят план убийства, дожидаясь его возвращенья.
Одиссей. Сына? Свести со света единственного сына?
Евмей. Сей юноша теперь предмет моих забот первейших. Подобье Бога. На рост и вид мужик что надо. Но они хотят стереть с лица земли героический весь род. Чтоб больше ничего не оставалось на Итаке от имени и племени равного богоравного Аркезия{82}.
Одиссей. Уничтожить царский род? Дорого им это обойдется.
Евмей. Поговорим о чем-нибудь другом. К примеру, о тебе. Откуда ты? Чего на Итаке ты ищешь?
Одиссей. Ну ладно, могу тебе одну правдивую историю поведать. Нельзя ль побольше веселящего вина? Критянин я и родом я с Крита, большого острова в море красном как вино. Отец мой был Кастор, Гилакса сын. Матушка моя, по правде, была всего лишь любовницей его, но меня воспитывал он как одного из настоящих сыновей. Так вырос я и скоро стал мужчиной смелым, хоть от былого воина во мне сейчас не осталось ни следа. В прошлом все давно. Я состязанья обожал с дротиком и со стрелами. Работа в доме, само хозяйство не были моей стихией. Но корабли, оружие и войны — вот для чего я был рожден: рубить мечом шеренги вражьи, всё, что других приводит в ужас, меня всегда пленяло…
Верхний покой Пенелопы. Царица одна в своем кресле у кровати из маслинового дерева.
Пенелопа. Я не могу уснуть, о ложе.
Ну, пасть жадную свою открой.
На части разорви меня. Ну. Давай. Рви же, бестия белым бела. Тысячи ночей, тысячу раз быть брошенной на съедение бессоннице…
Прокрустово ложе. Орудье пытки. Клетка с востренными мечами.
Что это был за шум?
Совсем я запустила дом за эти годы. Дом паразитами кишит. Жирные жуки, полчища жуков и тараканов… Я — хаос, рассадник мусора, лени, паразитов… вместо одного раздавленного собрата приходит сотня новых! (К кровати.) Не прерывай меня, зевающий мертвец! (Кричит.) Я не могу уснуть!
В комнату входит Евриклея.
Кормилица, это ты… Я слышала какой-то шум. Где мой сын?
Евриклея. Я слышала твой крик. Ты сна совсем лишилась, сквозь толстые завесы слышишь. Плетешься как старуха, походки госпожи уж больше нет.
Пенелопа. Я слышу хорошо, когда речь не однообразна. Когда не со мной разговаривают женихи, лишь чтобы лишний раз усталыми губами шевельнуть. Я стала плохо видеть… верно, оттого, что пред этими глазами ничего прекрасного не предстает, и уже давно мужчин я в зале не различаю.
Евриклея. Тайком ты принимаешь Амфинома. Пожилого юнца, у кого так медленно уж лезет волос, что никогда он свой закат великолепной лысиной не украсит. Я удивляюсь, почему его ты не накажешь за греховные слова. Замыслил он крутое оскорбленье и ёрзал на своей костлявой заднице туда-сюда, выжидая, как бы швырнуть его как можно более незаметно! В конце концов назвал тебя он бессердечной. И вот еще: ты, бессердечная, мол, всех этих молодых парней заразила вирусом бессердечья.
Пенелопа. Я слушала ту речь. Он говорил красиво. Глядела я на рот его, и мысли мои отвлеклись. Так он и впрямь оскорбленье в сплошь льстивые тона вложил? Хотел и он меня разочек уколоть, как булавкой, едва заметно. Каков герой!
Евриклея. И ты молчишь?
Пенелопа. Да, да. Должна себя я поберечь. Конец уж близко, рукой подать. То, что я знаю, ужасно, Евриклея. Неотвратимо и неизбежно это знанье. Ни человек, ни время, ни искусство не могут этого унять. Боги прекратить не могут. Кто в состояньи жить без смены ощущений? Годовой круговорот, смена отражений в зеркалах, смена настроений, везде непостоянство. Лишь у меня, у меня его отняли, все переменчивое украли как зрение, как речи дар. Но где мой сын?
Поле. У хижины Евмея.
Евмей. Складно, красиво все ты рассказал. Но с Одиссеем ты наврал. Хозяина моего боги ненавидят. Это ведь они позволили, чтоб буревестники его душу унесли. Не знаю, почему все время я нарываюсь на людей, рассказывающих сказки об Одиссее. Недавно мне втирал очки один такой из Эйтолии{83}. Убийца, между прочим беглый, которому я по-дружески предоставил кров. И что же он? Давай молоть об Одиссее.
Одиссей. Коль разговор такой пошел… Вино зовет меня поведать еще трогательную историю одну… Итак, мы все еще стояли перед Троей: Менелай{84}, супруг Елены; когда Парис похитил Елену, он с греческим войском, которым командовал Агамемнон, двинулся походом на Трою.}, Одиссей и я. Спали на циновке в мокром поле. И злющая же ночь была, с морозом и снежком. Все были в хитонах и хламидах и лежали, укутавшись по самые плечи. Один лишь я забыл хламиду. Какой-то идиот уговорил меня, что хватит и хитона. Итак, я спящего Одиссея растолкал и сказал: «Ночи не переживу. Зверский холод меня добьет. Хламиду я позабыл». Тут молвил великий полководец и хитростей всяких мастер: «Спокойно, парень, я помогу тебе». Встал и в лагерь заорал: «Эй! Мне сейчас приснилось жуткое несчастье. Я думаю, один из вас к Агамемнону должен поспешить и потребовать для нас поддержки кораблями». Ну вот. И в самом деле вскочил Фоант, оставив на земле лежать пурпурную хламиду, готовый как всегда служить, рванул он к кораблям. Так смог я завернуться в его хламиду и согреться вплоть до златокудрого рассвета.
Евмей. Старик, притчу твою я уразумел. Получишь ты свою хламиду и все, что честному ветерану понадобится еще, коль завернул он к нам. Но лишь сейчас. Утром снова наденешь свое рванье, и никаких хламид.
Готовит захмелевшему Одиссею постель.
Одиссей. Слушай, Евмей. Я не хотел бы долго быть вам в тягость. Утром я отправлюсь попрошайкой в город. Там всегда найду и хлеб, и чашу, которую мне нальют. Я мог бы также спросить во дворце царицы, остался ль интерес к вестям из Трои. Кое-что она, быть может, и не знает. Мог бы также наняться к странным женишкам. Жратвы у них навалом. Я, впрочем, не хвастун, но чтоб ты знал: я под покровительством Гермеса{85}, который ловкость и сноровку придает. Поэтому я как никто другой пришелся б для работы в дому царицы: разделывать мясо, колоть дрова, подавать вино…