Еще час Тэрри любовался звездами и слушал, как постанывает грузовик в холодных руках ночи, и вдруг вскочил: во рту горело от омерзительного привкуса говядины с водой. Тело покрылось холодной испариной, и, хотя Тэрри рассмеялся, когда страх отпустил его так же быстро, как нагрянул, он не сразу пришел в себя.

— Так дело не пойдет, — громко сказал Тэрри, и в темноте кабины его голос дребезжал, как сорванная струна, — подумаешь, лопнул один цилиндр, нечего раскисать из-за такой ерунды. Конечно, хорошо бы прямо сейчас, в эту минуту, увидеть фары какого-нибудь грузовика.

Тэрри ненадолго засыпал, потом ни с того ни с сего просыпался и, чертыхнувшись, снова засыпал, а среди ночи совсем проснулся… шел дождь, потоки воды яростно хлестали землю, с устрашающим грохотом барабанили по крыше кабины. Тэрри включил фары: по дороге медленно катился поток жидкой грязи, на обочинах, рядом с травой, пузырилась желтая пена, свет фар упирался в сплошную полосатую стену дождя. Тэрри не сводил глаз с дороги, он видел, что вода медленно прибывала, и знал, что твердая корка на равнине уже набухла. Он понимал, что к утру земля совсем раскиснет, и, когда додумал эту мысль до конца, застонал. Под тяжестью двадцати восьми тонн руды грузовик начнет оседать, он увязнет в красной жиже по самые дифферы, по самые оси, и над месивом, жидкой грязи будет торчать только невысокий кузов. В полном безветрии дождь лил не переставая, и где-то глубоко в мозгу у Тэрри зашевелилась дурацкая мысль: а как бык, как скот? Он засмеялся и подумал, что животные прозорливее людей, у них, наверное, хватило ума подняться на холмы, не дожидаясь, пока начнется этот идиотский дождь. Тэрри выключил фары, он сидел, вслушивался в грохот ливня и не мог унять дрожь; наконец откуда-то издалека донеслось ленивое ворчание грома, неярко вспыхнула молния. Значит, непогоде скоро конец, подумал он с облегчением. Стихнет гром, перестанут сверкать молнии, тогда и дождь остановится. Тэрри сидел, ждал.

Всю ночь он сидел и ждал конца дождя, а когда забрезжил рассвет, выглянул из кабины, посмотрел на размокшую землю и увидел, что дождь как шел, так и идет.

Под тяжестью груза колеса машины уже начали зарываться в грязь, и к середине дня, когда задул холодный ветер и дождь начал стихать, Тэрри понял, что застрял: он знал, что не сможет тронуться с места, пока земля не высохнет. Голодный, продрогший, он с тоской забился в угол кабины и представил себе, как будет сгружать руду, а потом откапывать грузовик. Пока дорога снова не станет проезжей, в этих местах не появится ни один грузовик, ни одна машина. Он застрял, и грузовик застрял… и каждый месяц будет подходить очередной срок платежа.

Как только появились первые голубые просветы, Тэрри заставил себя встать. Нужно поесть, хоть галеты с сардинами, или мясо, или еще чего-нибудь.

Только бы распогодилось!

Пока Тэрри рылся в сумке с продуктами, пытаясь спасти несколько подмокших пачек распухших галет, он понял, что еды ему хватит, нет, с голоду он не помрет, дожидаясь, пока подоспеет помощь. А вот курево скоро выйдет. После сильных дождей по такой дороге недели две не проедет ни одна машина.

В конце концов Тэрри отказался от спасения галет и решил впредь собирать окурки — лучше окурки, чем совсем без табака. Взбираясь в перекошенную кабину с покатым полом, он проклинал всю скотину, всех быков и все дороги на свете.

© D. Stuart, 1973

Такой же человек

Изможденный старик, спутанные волосы, седая щетина бороды. Кожа да кости, а кости, как спички, грязная рубашка кое-как заправлена в грязные брюки. Обтрепанные концы брюк едва доходят до середины костлявой голени, лодыжки, кажется, вот-вот переломятся, широкие мозолистые ступни вывернуты наружу. Из рукавов рубашки торчат тонкие красивые руки с небольшими ладошками и длинными пальцами. Круглое, без выражения лицо, ноздри приплюснутого носа, будто шалаш для защиты от солнца и пыли, темные блестящие глаза спрятаны под нависшими бровями. Желтоватые белки глаз затуманены вереницей лет. Широкий, четко очерченный рот с квадратными белыми зубами в розовых распухших деснах. Прокуренная кострами кожа цвета сухого чайного листа покрыта тонким слоем пыли и застарелого пота. За ухом из-под свалявшейся пряди волос выглядывает серовато-зеленый катышек пережеванного табака, смешанного с золой. Изможденный босой старик со спутанными волосами — огородное пугало — стоит перед входом в мою палатку и ждет. Старик Каркоолиоо, старик Чарли.

— Что скажешь, Чарли, как дела?

— Здравствуй, молодой брат.

— Будь по-твоему, начнем по всем правилам, если тебе так нравится. Здравствуй!

— Здравствуй! Это хорошо сначала говорить «здравствуй!». Это хорошо, молодой брат…

Чернокожий старик не решается сказать, что ему надо — табаку, муки, а может быть, спичек или «чайных листочков совсем немного». Загрубелый большой палец ноги проводит в пыли линию, подернутые влагой глаза оглядывают палатку, гребень холмов за лагерем, гору пустой породы у шахты, а в мозгу позади глаз идет напряженная работа: поиски нужных слов.

— Мы все, черные братья, мы как раз подумали… Да, как раз подумали…

Долгая пауза, прямой неотступный взгляд из-под нависших бровей. Ни тени приниженности, угодливости, только мольба о понимании.

Я кивнул.

— Прекрасно, Чарли, очень хорошо.

Взгляд Чарли расстался с дальними холмами, скользнул по изрытой крабами роще чахлых, приземистых эвкалиптов, задержался на пустой тоскливой равнине, бесприютно раскинувшейся под одноцветным небом, и вернулся к повседневности: к очагу, покосившейся кузнице, к бакам с водой, куче искривленных, кое-как нарубленных веток.

— Мы так подумали. У нас, у черных братьев, есть одна старая женщина, совсем, совсем старая. Раньше, давно раньше, у нее был дурной глаз, у этой старой женщины.

Пауза.

— Как ее зовут, эту женщину?

— Ее зовут… белые братья зовут ее Полли, по мы… мы зовем эту женщину по-правильному: Джамбоогахдее. Так что эта Полли, эта старая женщина, она Джамбоогахдее.

Я немного подождал, но Чарли молчал.

— Будь по-твоему, Чарли, но ты все-таки скажи, что случилось с Полли, с этой совсем старой женщиной?

— Сейчас скажу, молодой брат. Сначала я скажу про Полли. Ее мужчина, ему давно конец. Он был оттуда, с севера, далеко. Там пустыня. Он был хороший. А Полли, она из племени ниангамада, она родилась не здесь, нет, она родилась в Вакукарликарли. Трое ребят у нее было, двое мужчин, одна женщина. Двое мужчин, Тоби и Кикер, они далеко, там, в Моолиеме. Они никогда не смотрели как нужно за старой матерью, никогда, эти двое мужчин. Плохие люди, обманщики, совсем плохие, старая мать не нужна, совсем не нужна. А дочь, Тжоорахндее, она далеко, в Рой-Хилле, там где-то. Сколько времени ничего не слыхали про дочь. А ты знаешь этого мужчину Билли? Не того старого Билли, нет, не того. Большого Билли, вот кого. Выходит, наша старая Джамбоогахдее, она ему, выходит, тетка. Теперь ты знаешь, кто эта старая женщина?

— Знаю, — ответил я. — Теперь знаю.

— Это хорошо. Старая Джамбоогахдее совсем плохая стала, очень плохая, она не притворяется, она верно плохая. Она все лежит, встать не может, ноги совсем плохие.

Чарли наклонил голову набок, время остановилось. Брови насуплены — мучительное недоумение.

— Четыре дня. Нет, подожди, может, уже две недели, нет, не должно быть две недели, никак не должно быть, сейчас я подумаю, нет, не могу сказать.

Слепящее летнее солнце обжигает красную землю, мы спускаемся вниз к высохшему руслу реки, где черные братья устроили жилища в тени деревьев, утопающих в пене светло-желтых цветов с медвяным запахом, тощие собаки встречают нас ворчанием.

Джамбоогахдее худо, я вижу, что ей худо. Старая, почти слепая, она долго упорно крепилась, но выносливость человеческой плоти не беспредельна. Из-за какого-то давнего несчастья ее правая нога короче левой, руки с годами превратились в высохшие птичьи лапы, невесомые кости стали ломкими, как палочки. Она уже никого не узнаёт. Она уже не в силах говорить, около нее стоят две женщины: одна пожилая, другая помоложе, обе озабоченные, встревоженные.