Стихи о старости (стр. 23). — Название условное, в подлиннике отсутствует. Касыда носит автобиографический характер и написана, вероятно, в родном селении поэта, после его изгнания из дворца Саманидов.

На смерть Абулхасана Муроди (стр. 25). — Абулхасан Муроди — современник Рудаки, один из поэтов его «плеяды». Касыда представляет собой образец траурной элегии — марсия. Составление касыды приписывается без достаточных оснований и другим поэтам, в том числе Джалалиддину Руми (XIII в.), будто посвятившему ее памяти суфийского поэта XI века Санаи. Но мать-земля взяла угаснувшую плоть, // А душу — небосвод: он был ему отцом. — Здесь отражено древнейшее представление индо-иранских народов о «великой родительской паре», создавшей вселенную: об отце — Небе и матери — Земле. Реец — житель Рея, древнего города, который располагался близ теперешней столицы Ирана — Тегерана. Мерв — ныне Мары на территории Туркменской ССР, в области Хорасана. Рум — Византия. Смысл двустишия: люди в разных концах земли (такими в эпоху Рудаки были, например, Хорасан на Востоке и Рум на Западе) сохраняют свои особенности («свой особый дом»).

На смерть Шахида Балхи (стр. 26). — Шахид Балхи — друг Рудаки, известный поэт X века, писавший на фарси и по-арабски.

«В благоухании, в цветах…» (стр. 27). — Эта касыда представляет собою образец «весенней» оды («бахария»), обычно составлявшейся ко дню «Новруз», то есть к празднику Нового года, отмечавшегося у иранских народов в день весеннего равноденствия (21–22 марта). Безосновательно авторство приписывается также малоизвестному поэту Хаффафу.

«Я думаю о том…» (стр. 28). — Видимо, эта касыда посвящена одному из венценосных покровителей поэта из династии Саманидов. Показательно, что в касыде воспроизводятся мотивы и образы древненранской, домусульманской традиции. Авторство касыды приписывается также Фаррухи (XI в.).

Стихи о вине (стр. 29). — Название этой касыды условное. Полный ее текст приводится в старинной исторической хронике «Тарихи Систан» («История Систана», XI в.), где рассказывается, что касыда была приложена к хуму (сосуду) с вином, подаренному эмиром Насром II Саманидом, покровителем Рудаки, вассальному правителю Систана (потомку более ранней иранской династии — Саффаридов) Абу Джафару. Стихи приписывались Катрану, но в настоящее время авторство Рудаки признано бесспорным.

«Стихи о вине» — образец классической касыды по форме: 1. Вступление— внепанегирический сюжет: здесь — описание изготовления вина, выраженное поэтической метафорой «Матери вина» — виноградной лозы, у которой отнимается и заключается в темницу (давильню) ее детище — виноград; 2. Переход («гозаргах») — с бейта двадцать второго до двадцать шестого, когда поэт переходит от метафорического описания к восхвалению посредством связующего звена — приглашения, отведав вина, устроить пир: «Тогда средь ярких роз и лилий поутру // Ты собери гостей на царственном пиру». 3. Панегирик (бейты 27–74) — восхваление знати и главного героя оды — систанского владетеля. 4. Заключение (бейты 75–95) — включение в касыду имени поэта, автора панегирика (намек на вознаграждение) и завершающее величание (апофеоз). По содержанию же касыда Рудаки резко отличается от льстивого панегиризма придворной поэзии, поскольку одическое восхваление незаметно переходит в проповедь идеи справедливого правителя, и касыда «превращается» в дидактическую. В ней поэт, часто в подтексте касыды, выражает свою излюбленную мысль о гармонии Любви и Разума. Мечта Рудаки о победе красоты жизни и разумного человеческого дела, непреходящий характер такой победы выражены в апофеозе (в мотиве Красоты, сияющей, как солнце, и в родном для поэта образе горного кряжа), с которым он обращается к эмиру, как к выдающемуся человеку.

Сюда включены дошедшие фрагменты, представляющие собою либо отдельную газель (которая, как и касыда, монорнфмична, но короче ее), либо «вводную часть» хвалебной оды-касыды, ее внепанегирическую часть (см. примечание к «Стихам о вине»), преимущественно лирического содержании.

«Столепестковые цветы, и мирт зеленый…» (стр. 36). — Есть Ночь могущества… — иначе: «Ночь определений» — по преданию, двадцать седьмая ночь месяца рамазан, когда в божественном откровении был ниспослан Коран.

«Не для насилья и убийств мечи в руках блестят…» (стр. 36). — Приписывается, без достаточных оснований, также поэту Носиру Хисроу.

«Придя в трехдневный мир на краткое мгновенье…» (стр. 37). — Трехдневный мир — в смысле кратковременный земной мир, в отличие от вечного горнего мира.

«Мне жизнь дала совет на мой вопрос в ответ…» (стр. 38). — Безосновательно приписывается также малоизвестному поэту Джупбарн Бухари.

«О трех рубашках, красавица, читал я в притче седой…» (стр. 40). — Стихотворение носит автобиографический характер: мотив «третьей рубашки» — намек на слепоту поэта. В основе стихотворения лежит библейско-кораническая легенда. Братья Иосифа, продав его в плен, показали своему отцу Иакову окровавленную рубашку, как доказательство того, что Иосиф растерзан зверем (первая рубашка, которую «окровавила хитрость»); жена египетского сановника Пентефрия, разорвав рубашку Иосифа, оклеветала его, заявив, будто он покушался на ее честь (вторая рубашка, которую «обман разорвал»); впоследствии, когда Иосиф стал главным везиром фараона и послал свою рубашку отцу, ослепшему от слез и горя по якобы погибшему сыну, то Иаков мгновенно прозрел от ее благоухания (третья рубашка, от которой «прозрел Иаков»),

«Мне возлюбленной коварство принесло одно мученье…» (стр. 41). — Меджнун и Лейли — знаменитая легендарная влюбленная пара, восточные Ромео и Джульетта.

«Для радостей низменных тела я дух оскорбить бы не мог…» (стр. 42). — Песня в честь свободного творческого духа, выражающая разочарование панегирической поэзией, превращающей поэта в придворного раба, восхваляющего владык на пирах, вместо выполнения высокой миссии — быть пророком высоких идеалов. В иссохшем ручье Эллады… (в подлиннике «иссохший греческий ручей»). — Эту фразу надо понимать не в философском смысле («греческая мудрость»), а как метафору бездумной, «великосветской» жизни знати, прожигающей время в пирах и увеселениях.

«Налей вина мне, отрок стройный, багряного, как темный лал…» (стр. 42). — Приписывается поэту Муиззи (XI в.), что маловероятно.

«Ветер, вея от Мульяна, к нам доходит…» (стр. 43). — Наиболее знаменитое из дошедших до нас стихотворений Рудаки.

В трактате «Чахар макале» Низами Арузи Самарканди (XI в.) об этом стихотворении приводится следующее предание:

«Амир Наср сын Ахмада (находясь в Герате. — И. Б.) сказал: «Куда мы станем летом уезжать, ведь лучше этого места нет, уедем в праздник Михрган осенью. Когда же Мпхрган наступил, он сказал: «Справим гератский Михрган и уедем».

Так он откладывал отъезд с разу на раз, пока не прошло четыре года, ибо была это лучшая пора Саманидской державы, и все было благоустроено, и страна не знала врагов, и армия была готова выполнять все распоряжения, и все время было счастливое, а счастье было полное. Но все это наконец опостылело, и тоска по дому взяла верх. Увидели, что шаху пригляделось это место, и на уме у него только страсть к Герату, а на сердце — привязанность к Герату. В своем разговоре он уподоблял Герат кущам Эдема, даже отдавал ему предпочтение и ставил выше кумиров Китая. Догадались, что он намерен и ближайшее лето провести в Герате. Тогда военачальники н высшие сановники государства отправилась к устоду Абуабдулло ар-Рудаки (а из собеседников падишаха не было ни одного, кто был бы так почитаем и авторитетен, как он) и сказали ему: «Мы одарим тебя пятью тысячами динаров, а ты прояви такое искусство, чтобы падишах покинул эту землю, ибо сердца наши изнывают в тоске по детям, а душа томится в стремлении к Бухаре». Рудаки согласился, а нащупав пульс у эмира и зная его нрав, он понял, что прозой он не проймет его, и обратился к поэзии, сложив касыду. Когда эмир утром опохмелялся, он вошел и сел на свое место и, когда умолкли певцы, он взял чанг и начал касыду на мелодию «ушшок»[4]. Он как тополь! Ты как яблоневый сад! — Он — имеется в виду эмир; ты — Бухара. Тополь в сад благоухания приходит. — «Когда Рудаки дошел до этого бейта, эмир был так взволнован, что сошел с трона н без сапог вздел ногу в стремена своего оседланного скакуна и направился в Бухару, так что шаровары н сапоги ему доставили лишь в Бурун, через два фарсанга; там он обулся и не выпускал поводьев из рук нигде вплоть до самой Бухары». Старинное предание весьма правдиво объясняет секрет воздействия этой газели, образно передающей одну страсть — тоску по родине.