Что-то звякнуло по каске. Что-то придавило ко дну траншеи, обескровило руки, отяжелило ноги…

— Большой дерево сильный ветер любит! — вдруг ни с того ни с сего закричал никогда не унывающий Серго Метервели. — А мы — большой дерево! Дай нам ветерка… Но только посеешь ветер, пожнешь бурю! Бурю! — и он метнул гранату. — Бурю! — сорвал чеку со взрывателя второй гранаты и метнул ее еще дальше. — Бурю! — и третья граната грохнула и уложила двух гитлеровцев, ближе других подобравшихся к высотке.

Но Деревянкин уже заметил, что Тулебердиев как-то внезапно сник и лежит без движения.

— Чоке! — крикнул Сергей, пытаясь заглушить треск винтовок и автоматов, на несколько секунд прекратив стрельбу из пулемета.

— Тулебердиев!

Черт возьми, оказывается, голос друга сильнее страха смерти: он может поднять, оторвать от дна траншеи. Оказывается, голос друга способен заставить приободриться, хотя кругом дзинькают пули, бушует пламя, то там, то здесь раздаются взрывы снарядов, и всюду кровь…

— Здесь я! Здесь! — и Чоке взмахнул над каской винтовкой.

И будто это не он только что вжимался в дно траншеи, вздрагивая при каждом взрыве снаряда, замирал, не помня ни о чем, кроме того, что его тело, словно магнитная мишень, притягивало к себе все пули. Не он! Нет, не он! Чолпонбай теперь уже был спокоен, точен, нетороплив. Он прицеливался, выжидал и бил без промаха.

Немцы стали покидать высотку. Пользуясь передышкой, наши начали пополнять боеприпасы, готовиться к отражению новой атаки.

Лейтенант Герман и сержант Захарин, пробираясь по траншее, оставили Чолпонбаю патронов и две связки гранат.

— Может, развязать? — спросил Тулебердиев. — Ведь больше будет.

— Нет, — твердо сказал взводный. — Теперь наверняка пойдут с танками.

Углубляли свои окопы Бениашвили и Черновол.

Вскоре ударили вражеские пушки.

Вслед за артиллерийским налетом из густого леска выскочили и помчались на предельной скорости два фашистских танка. Один заходил с левого фланга, другой — со стороны оврага, стараясь по краю достичь высоту. За танками бежали пехотинцы. Несколько человек сидели на броне и ждали момента, чтобы ринуться на высоту.

Шквальный огонь наших бойцов встретил противника.

Стреляли все, но… окоп Чолпонбая молчал.

«Что с ним? Может, ранен, убит?» — подумалось тогда Сергею.

— Почему молчит? — встревожился и взводный. Он тут же выбрался из окопа, перебросил свое тело в траншею, ведущую к окопу Чолпонбая.

А танки приближались. Один, чуть замедлив ход, уже поднимался на высотку и шел прямо на окоп Тулебердиева.

Взводный продолжал тем временем бежать со связкой гранат по траншее.

Танк уже скрежетал траками по каменистым склонам высотки.

Под пулями Захарина, Бениашвили и Гилязетдинова гитлеровцы спрыгнули на землю и шли теперь, прикрывшись стальной тушей танка, как щитом.

Траки вращались все ожесточенней, издавая душераздирающий скрежет.

Правая рука Чолпонбая нащупала связку гранат, левая сорвала предохранитель, и он, на миг показавшись из-за бруствера, метнул связку гранат точно под гусеницу. И тут же свалился в окоп.

Прогремел взрыв.

От подорванного танка отпрянули бежавшие под его охраной пехотинцы. Их тут же прожгла пулеметная очередь Сергея Деревянкина. Но в бой вступали новые силы.

Еще несколько минут, и высота будет во вражеском кольце.

И все-таки наши мужественно держались до ночи.

Вот тогда Деревянкин с гордостью подумал, что Чолпонбай стал настоящим бойцом.

…Сейчас в окопе у Дона перед броском на ту сторону Сергей Деревянкин и Чолпонбай Тулебердиев молча смотрели на реку, на тот берег. Дон временами темнел от теней проплывавших облаков. Бинокль Чолпонбая снова приблизил Меловую гору и замаскированный камнями дзот справа. Глаза охотника и следопыта тщательно высматривали каждую тропинку, все их изгибы и препятствия. Вон о тот камень можно опереться ногой, а чуть поодаль положить оружие, потом подтянуться на руках еще выше, а там… Там уже мертвая зона для пулемета. Потом за валун — броском упасть за острый камень и оттуда лежа метнуть гранату в дзот…

Сергей вынул треугольник из кармана и удивился, как вздрагивают его пальцы, будто письмо обжигало их.

Чолпонбай пытливо взглянул на политрука:

— А если дзот и слева? — И тут он увидел конверт в руках Сергея.

— Письмо получили? От кого?

Сергей вздрогнул. Левая рука сама отстегнула нагрудный карман гимнастерки, чуть задев гвардейский значок, и опустила письмо обратно.

— Нет, давнишнее.

— Как у вас на солнце значок блестит…

— Но у тебя он лучше.

— Почему? — искренне удивился Чолпонбай.

— Почему? Ты разве не помнишь, как вручали?

— А, помню… — заулыбался Чолпонбай, и глаза его засверкали гордостью. — После того боя под Воронежем… Такое не забывается. Такое бывает раз в жизни и навсегда.

…Преклонил колено командир полка. Губами прикоснулся к багрянцу знамени.

На полотнище силуэт Ленина. Ильич смотрел на запад, точно видел такое, что мог увидеть только он сквозь годы и расстояния… А потом член Военного совета фронта спросил командира полка:

— Кто самый храбрый в полку?

Стало так тихо, что слышно было, как шумит листва, как волна набегает на берег, как знамя шевельнулось от ветра и как птица начала петь и вдруг осеклась, замерла перед странным молчанием выстроенных вооруженных людей…

Подполковник Казакевич оглядел строй: «Горохов, Антонов, Герман, Захарин…»

Он знал их. Знал, что это храбрые отличные бойцы. Трудно было выбрать, определить храбрейшего из храбрых. «Черновол, Бениашвили, Гилязетдинов…»

Пауза затягивалась.

«Деревянкин… Но он же не в нашем полку, он, так сказать, придан дивизии, дивизионке, он — «Красноармейское слово». Зоркий, правдивый человек. И настоящий смельчак. Его очерк о Тулебердиеве прославил солдата-киргиза на всю дивизию. Да и полк — тоже. И правильно… Тулебердиев отличался не раз, а в последнем бою, если бы его связка гранат не остановила танк, неизвестно, чем бы все кончилось. А его корреспонденции о бойцах дивизии?.. Они как награда для отличившихся, как призыв для тех, кто еще не успел показать себя в боях».

— Рядовой Тулебердиев, товарищ член Военного совета! — твердо и окончательно сказал командир полка.

— Он в строю? Я хочу первый гвардейский значок вручить первому среди первых храбрецов. — И член Военного совета показал значок. Он так блеснул, словно звезда Героя, и Чолпонбай замер, не веря своим ушам и глазам… Может ли быть выше честь, чем когда тебя перед такими бывалыми бойцами называют героем…

— Рядовой Тулебердиев, выйти из строя!

Член Военного совета подошел к нему, прикрепил к его гимнастерке значок. Крепко пожал руку, обнял.

— Служу Советскому Союзу! — тихо, но твердо ответил Чолпонбай.

— Вы комсомолец, товарищ Тулебердиев?

— Нет.

— А комсомол гордился бы таким, как вы. Я читал о ваших подвигах в дивизионной газете… Думаю, что вам хорошо было бы стать членом Ленинского комсомола. Этой чести вы заслуживаете, и уверен, что не раз подтвердите это делом.

Гвардейский значок… Чолпонбай погладил его. И сейчас в окопе, видя, как Сергей склонился над бумагой и что-то записывает на прямоугольном ее листе, твердо решил: настала пора вступить в комсомол. Он давно об этом мечтал. А теперь сам член Военного совета предложил…

В тот же день, в день получения гвардейского значка, Чолпонбай и еще несколько солдат подали заявления.

— Сергей, — Тулебердиев разыскал его тогда в редакционной машине и попросил: — напишите за меня заявление, а я перепишу. Захарин говорит, чтобы я по-киргизски писал: мол, все равно поймут… А я ведь вступаю в Ленинский комсомол, вот и хочу заявить об этом по-русски, на языке Ленина… А если ошибки будут — некрасиво. По-русски я говорю, вы даже сами сказали, что хорошо говорю, а вот писать…

Днем пятого августа состоялось собрание. Оно проходило в двух километрах от реки в лесу.