— Конечно, — охотно согласился Малышкин. — Так… Солдатам и сержантам срочной службы, как всегда, в казарме выдадут?
— Разумеется. Быстрее будет. Подготовьте деньги и ведомости. Человек для этого у нас выделен. А офицерам можете выдавать здесь. Вы мне не помешаете. Располагайтесь за угловым столом.
— Слушаюсь, товарищ капитан. Сейчас я подготовлюсь.
Устроившись в углу, Малышкин дружески подмигнул одеревеневшему в уставной стойке у двери Перехватову: «Скоро освободишься, Саня». Открыл сумку, проверил ведомости, для порядка пересчитал деньги. Потом пересчитал еще раз. Не поверил себе, достал из сумки чистый лист бумаги — стал подсчитывать с карандашом в руках.
«Что за чертовщина!» Шея покрылась липким холодным потом.
— Ну, подготовились? — благодушно произнес Будзинский. — Можно людей вызывать?
— Товарищ капитан… Товарищ капитан… — хрипло прошептал Малышкин. — У меня две с половиной тысяча недостает…
— Что?! — ахнул у двери Перехватов.
7
Истекают пятые сутки ареста. Пасмурный осенний день тускнеет, пуст плац, черные тени ложатся на посеревшие строения военного городка. Со стороны солдатской столовой несется ритмичный гул шагов. Первые подразделения идут на ужин. От гаража накатывается неравномерный рев двигателей — припозднившиеся механики ремонтируют транспортные грузовики. И моросит дождь. Мелкий, мозглый, по-осеннему скучный, словно надоевший сам себе.
Петя Малышкин сидит у окна, но ничего не видит и не слышит. Он весь ушел в себя и думает, думает, думает… Нет, не гадает о своей будущей судьбе — тут гадать уже нечего. Сейчас он вспоминает, перебирает до минуты тот злосчастный день.
Три раза приходил к Малышкину следователь Галич, молоденький лейтенант, очевидно, совсем недавно надевший армейскую форму, так как цивильные привычки выдают его с головой. Он, видимо, добряк, этот Галич. Пухлогубый, румяный, что юный дед-морозик, он и говорить-то строго не умеет. Даже утешал его, Малышкина. В первый свой визит успокаивал: «Вот произведут ревизию кассы и все образуется». Но Малышкин знал, что не образуется. Он знал, что Анна Павловна и Иванов не обсчитались, что не обнаружатся в кассе бесследно исчезнувшие две с половиной тысячи.
Петр Малышкин и сейчас, как наяву, видит полученные деньги: две пачки двадцатипятирублевок, пачки десятирублевок, пачки пяти и трехрублевых ассигнаций, пачку рублевок, десять рублей монетами, ссыпанными заботливой Анной Павловной в аккуратный полотняный мешочек. Нет, не обманули его в финчасти.
И все-таки пачка двадцатипятирублевок исчезла. Новеньких, сиреневых, в аккуратной банковской бандероли. Малышкин зримо видит ее перед собой.
Во второй раз Галич больше расспрашивал о женщине с мужчиной. Заверил, что обязательно найдут их и тогда…
Но Малышкин и тогда знал и сейчас знает, что эта горемычная семейная пара делу не поможет. Они не касались сумки и едва ли даже заметили, что была у Малышкина таковая. Им, ясное дело, было не до каких-то сумок. Им своей беды хватало. Да и не возьмут такие люди чужого. Физиономист Малышкин, конечно, никчемный, но тут он готов дать руку на отсечение.
Сегодня опять был Галич. На этот раз чем-то очень озабоченный. Опять скрупулезно расспрашивал о всех деталях поездки на полигон. Все заново записал. А уходя, посоветовал Малышкину самому припомнить все до последней мелочи.
— Это очень важно. Боюсь, что вы упустили в своих показаниях какую-то тончайшую деталь, которая могла бы прояснить истину, — весьма серьезно сказал он. — Поймите это по-настоящему. В конечном счете все зависит от вас, Малышкин. Не могла же испариться эта проклятая пачка денег!
И с самого утра Малышкин вспоминает, но ничего нового вспомнить никак не может. Если бы не посещения, которые отвлекали его от этого трудного дела, то по его, Малышкина, глубокому убеждению, у него давно бы лопнула голова.
В юридических тонкостях рядовой Петр Малышкин не силен, но уставы знает хорошо. Неизвестно ему, как там положено с подследственными, но уж если попал ты на губу, если достукался — то сиди и помалкивай в тряпочку. Никаких тебе поблажек, встреч и визитов, да и полный обед через день. А его, Малышкина, кормят, как на убой. И в завтрак, и в обед, и в ужин — полнехоньки котелки. Ребята из роты всякие домашние и магазинные сладости тащат, а караул хоть бы что, никаких препятствий не чинит. Разводящие сами все это добро в камеру доставляют. И еще лыбятся:
— Рубай, корешок. Не тужи!
А посещения вообще ни в какие ворота не лезут. Но ведь пускают! Говорят, с разрешения самого «бати».
Сегодня опять были капитан Ковальчук и подполковник Иванов. С мандаринами, с лимонадом и еще какими-то кульками, в которые Малышкин по причине чрезмерной сытости до сих пор не заглянул. Опять говорили о несчастливой поездке, расспрашивали Малышкина о семье (а у него всей и семьи-то: мать, сестра да отчим), рассказывали о гарнизонных новостях, признались, что верят в его честность. В общем, разговор получился хороший, спокойный и откровенный. Прощаясь, Малышкин попросил, чтобы домой пока ничего не сообщали, на что подполковник с капитаном ответили твердым обещанием.
А вслед за ними появилась Анна Павловна. Виноватая, заплаканная, добрая. Она принесла Малышкину горячих домашних пельменей, рыбный пирог и еще каких-то сдобных пампушек. Заставила Малышкина поесть, а сама вздыхала рядом да по-матерински гладила его по голове. От ее молчаливой ласки растеплел Малышкин еще больше и твердо решил, что должен вспомнить, хотя что именно, сам толком не знал. Но не мог он примириться, чтобы эта добрейшая женщина плакала и страдала из-за его, Малышкина, ротозейства.
И он вспоминает. Перебирает в памяти минуту за минутой всю поездку. А тугая сиреневая пачка в новенькой банковской бандероли так и торчит перед глазами.
За окном появляется сначала неясная тень, а потом к оконному стеклу прилипает перехватовское лицо со сплющенным носом.
— Малышок! Слышь, Малышок! Спишь, что ли?
— А-а… Это ты, Саня… — встряхивается Малышкин. — Ты что?
— Рубать хочешь?
— Не-е… Я вот так! — Малышкин проводит ребром ладони по горлу.
— Да ты что! — огорчается Перехватов. — Я вон целый котелок гуляша припер. Ребята с офицерской кухни прислали.
— Не-е, не хочу, Перехват. У меня всего полно. Ешьте сами.
— Да ты что! За кого меня принимаешь! — пугается Перехватов.
Малышкин безнадежно машет рукой. Он знает неписаные солдатские законы. Позор тому крохобору, который польстится на яства, посланные товарищу в лазарет или на «губу». Законы солидарности — суровые законы.
— Ладно. Отдашь разводящему, — вздыхает Малышкин, надеясь втайне, что ночью продрогшие караульные подкрепятся офицерским гуляшом. — Чего в роте новенького?
— Чего… — Перехватов озадаченно таращит маленькие бойкие глазки. — Чего… Никто не верит, что ты деньги хапнул. Братва собирается складчину делать. Офицеры, похоже, тоже шушукаются.
— Ни к чему это, — опять безнадежно машет рукой Малышкин. — Глупость это.
— Ну, нам лучше знать! — сердится Перехватов, щурится на часы, спохватывается: — Ого! Я побежал. А то на построение опоздаю. Да и гуляш остынет. Держи хвост морковкой. Подсобим!
И Перехватов исчезает так же стремительно, как появился.
А Малышкин чешет затылок. В то, что солдаты могут затеять складчину, чтобы помочь товарищу, он верит. Сам не раз участвовал в таком деле. Только не ахти богата солдатская получка. Ну, соберутся по рублю, по полтиннику… Все равно не хватит, чтобы возместить ту сиреневую пачку-невидимку, что исчезла из сумки подобно привидению. Пустая затея!
«Офицеры шушукаются…» Это Ковальчук с Ивановым, да еще десяток других, что знают его, Малышкина, могут ему поверить и посочувствовать. А другие? У всех семьи, свои заботы… Можно представить себе, как «шушукаются» о нем, Малышкине, командир саперного подразделения Будзинский, прочие офицеры и их семьи, оставшиеся по его милости без своевременной зарплаты.