Как только ты успокоился, то открыл окно и закурил «Camel light», проклиная все приоткрытые двери на свете. Теперь тебе все было ясно. Ты знал, что с тобой случилось, и мог поклясться, что ничего подобного больше не произойдет никогда.

Все персонажи, сидевшие в твоей башке, они же не существовали в реальности. Джеппетто, дамский угодник, плохой неандерталец — кто они были-то, черт побери? Откуда они взялись? Кто их послал, кто им заплатил, в конце концов?

Если бы ты позволил им расти и размножаться, то наверняка очень скоро это привело бы к тому, что они сожрали бы тебя с потрохами гораздо быстрее Сельваджи и всего остального реального мира, эти фантазмы девчачьего критинизма, всякие Алисы в стране чудес, Фитили[16], мальчики-с-пальчики.

И ты, парень из интеллигентной, хотя и распавшейся семьи, спортсмен, обожавший плавание, студент-хорошист, ты не мог этого допустить.

Ясное дело.

21

Случалось, что она отказывалась от твоих приглашений. Иногда принимала их нехотя и потом заставляла весь вечер жалеть, изводя своими колкими замечаниями. Разумеется, ты обижался, ты это знаешь. Но потом, при следующей встрече, она была такой ласковой, что ты тут же забывал о ее предыдущих капризах. Вот так-то, убежденный как никогда, ты наконец нашел самое простое решение — перестать задаваться вопросами и пытаться объяснить ее странности.

Однажды вечером, вопреки диете, вы остановились поужинать пиццей и мороженым в симпатичном ресторанчике в центре города.

— Ты хочешь, чтобы я поправилась, — пожаловалась она, веселя тебя, пока уплетала за обе щеки свою пиццу с рукколой и креветками, ловко орудуя плохо заточенным ножом.

Вы сидели друг напротив друга. В какое-то мгновение вы встретились глазами и поняли, что для обоих это был особенный вечер. Вы говорили о всяких пустяках, о последних приготовлениях к их с мамой переезду в папин дом, о фильмах (в частности о «Moon» — престраннейшем фильме из научной фантастики об искусственных близнецах) и о старой доброй музыке гранж.

Потом вам принесли мороженое и вы замолчали, погрузившись в это сладостное холодное царство. Спустя какое-то время Сельваджа обратилась к тебе с той особенной интонацией, какой обычно пользовалась, когда хотела сказать что-то приятное:

— Невероятно, Джон-Джонни, но я ни с кем никогда так не общалась, как с тобой. Вобщем, я не думала, что парень может так хорошо меня понимать.

— Я тебя понимаю, — ответил ты, — просто потому, что мы с тобой в одной лодке, и иногда я чувствую себя так же, как и ты.

— Да, — согласилась она. — Похоже, что и вы, мужчины, тоже испытываете чувства иногда. — Она хотела казаться циничной, ясное дело.

— Только, пожалуйста, не будем повторять избитые фразы, что мы, мужчины, по своему эмоциональному развитию остались в каменном веке. Тебя это удивит, но может статься, что это не так. Например, — продолжил ты степенно и в то же время игриво, стараясь спрятать за шуткой известную долю правды, — из нас двоих это ты бессердечная. Один вечер соглашаешься на свидание, а три других — нет, и тебе дела нет до моих чувств.

— У меня есть сердце, — сказала она. — Можешь не беспокоиться. Просто до него трудно добраться, а ты к тому же слишком спешишь, и меня это пугает.

В первый момент ты ей улыбнулся, а потом поцеловал в щеку, и она не отвернулась, напротив, подалась вперед, чтобы получить бис. Нет, положительно, вы не были похожи на брата и сестру. Вы были похожи на влюбленных, решивших отметить первую годовщину помолвки. Вы казались счастливой парочкой, у которой масса проектов на будущее. На самом деле вы оба и были парочкой, хотя и не такого рода, как тебе хотелось бы. И несмотря на создаваемое впечатление, вы вовсе не были счастливы. Дома вы сбрасывали маски. Иногда вечерами, оставаясь одни, вы рассказывали друг другу о той боли, что испытали в жизни. Сельваджа говорила тебе о своем одиночестве, о проблемах в отношениях с матерью, об увядших любовных историях и историях нелюбовных, о парнях, которых имела вовсе не желая того, в объятия которых бросалась, не уважая себя.

Ты тоже рассказывал ей о своем одиночестве, о проблемах подростка, растущего без матери. Что до остального, ты больше говорил о твоих страхах перед будущим, а не о теперешних невероятных мечтаниях, спрятанных в дальнем уголке души. Вы становились сильнее, узнавая друг друга, каждый идентифицируя себя с сидевшим рядом двойняшкой. Под конец, пытаясь переварить и переосмыслить все разговоры и, увы, грустные выводы, к которым вы обычно приходили, обессилевшие, вы засыпали. А потом приходилось расставаться. Это было болезненно. Вы сознавали, что постепенно становились хранилищем тайн друг друга, и это сближало вас еще больше! Вы бы предпочли продолжать в том же духе, лелея надежду однажды докопаться до истины.

Иногда вы делали вид, что ничего не происходит, и не говорили о грустном, не вытаскивали его на свет божий из пыльных погребов вашего сознания. Однако вы знали, что оно есть, верно? И что вас, вероятно, это отметило навечно, превратив одного в зеркальное отображение другой.

Однажды, уже после полуночи, вы шли по дороге к дому отца. Вы снова хотели провести ночь в палатке, родителей не было в тот вечер дома. Впрочем, с некоторых пор они почти перестали для вас существовать.

Вы пришли к мосту Скалиджеро, пустынному в такой час, и на середине моста Сельваджа остановилась, будто парящая между правым и левым берегом Адидже. Она перегнулась через парапет и стала смотреть вниз в темные воды реки, и ты последовал ее примеру. Вы любовались ночью, звездами, их отражением в воде. Она оперлась на камень и снова посмотрела в темную глубину реки, сосредоточившись, как тебе показалось, на каком-то важном решении.

— Тебя что-то беспокоит? — спросил ты, немного растерявшись.

Она отрицательно покачала головой, но мысли ее были далеко, это было слишком очевидно.

— Ничего, — сказала она немного грустно. — Просто задумалась.

— О чем?

Она пожала плечами.

— Если не хочешь говорить, неважно.

— О тебе, — выдохнула она.

— Неужели я вызываю такую меланхолию? — пошутил ты, чтобы разрядить обстановку.

Но ты слишком хорошо ее знал, чтобы понять: она действительно испытывает какое-то затруднение. Ты привык к ее решительной натуре и небрежному ко всему отношению, ну, разве что иногда она вдруг становилась хрупкой, но не теперь. Ты никогда еще не видел ее такой сосредоточенной или подавленой, может быть, как сейчас. Она полностью ушла в себя, и, если только ты не ошибался, какие-то смутные сомнения терзали ее. Обычно даже самые критические ситуации она превращала в обыденность и преодолевала их шутя, зачастую играя с огнем, например когда усмиряла с невероятной легкостью твою вспыльчивость.

— Ну, что же ты? Ответь. Это я невеваю на тебя тоску-печаль?

— Напротив, — ответила она. — Я анализировала тот простой факт, что я люблю тебя. Люблю как никого другого. И потом думала, насколько отличается то, что я испытываю к тебе, от других чувств.

— Хочешь знать, что я думаю? — спросил ты, опершись спиной о парапет и скрестив руки на груди.

О боже! Вы так долго смотрели друг другу в глаза!

— Да, — наконец сказала Сельваджа. — Хочу.

Ты знаешь, что случилось потом. Вы поцеловались.

Сначала вы колебались, поцелуй получился невинный, лишь легкое прикосновение губ, один из тех, что больше походит на штамп, ставший уже привычным.

Но потом она с силой прижалась к тебе, и ваши тела слились, ваши губы искали друг друга, желая причаститься к чему-то куда более конкретному, чем приобщение к духовному.

Ты даже попытался отстраниться немного.

Но она задержала тебя, взяв твое лицо в свои руки. Она не хотела, чтобы это кончалось, пока вы дышали в унисон и ваши сердца бешено колотились.

Тогда ты набрался мужества и попытался проникнуть ей в рот: это было невероятно, и все же, более чем какое-то другое чувство, ты испытывал удивление от той абсолютной гармонии, которая волной нахлынула на тебя.