В этой связи обращает на себя внимание реакция Ницше на характеристику "Преступления и наказания", данную Блайбтроем, который назвал произведение Достоевского "романом совести".

Блайбтрой сравнивает роман Достоевского с романом "Жерминаль" Золя и приходит к следующему выводу:

"Если оставить в стороне психологические достижения "Раскольникова", то получится полицейский роман a la Габорио. В "Жерминале" же, напротив, кроме его великолепных деталей, есть значительность мировоззрения, идея".

В одном из писем Ницше подвергает выводы Блайбтроя резкой критике:

"Какая психологическая убогость <…> в его пренебрежительном замечании о последнем произведении Достоевского! Ведь проблема, более всего занимающая Достоевского, в том как раз и состоит, что самая тонкая психологическая микроскопия и проницательность вовсе ничего не добавляет к ценности человека: очевидно в русских условиях у него было более чем достаточно возможностей в этом убедиться!"

Обращаясь к корреспонденту, он продолжает:

"Кстати, рекомендую тебе недавно переведенное на французский язык произведение Достоевского "L’esprit souterrain", вторая часть которого иллюстрирует этот доподлинный парадокс во всей его почти ужасающей наглядности"[2138].

Блайбтрой явно недооценивал "Преступление и наказание"; в этом сказалась тенденция всей натуралистической критики, ограничивавшейся в восприятии реализма Достоевского психологической правдой.

Известно, что против такого подхода возражал сам Достоевский:

"Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, т. е. изображаю все глубины души человеческой"[2139].

Ницше утверждает, что психологический анализ вообще ничего не привносит в представление о человеке. При этом он ссылается на "Записки из подполья" — произведение, при чтении которого в нем "сразу же заговорил инстинкт родства"[2140]. И это понятно. Ницше был близок пафос отрицания подпольного человека, его индивидуалистический, иррационалистический в своей основе, бунт. Не случайно он подхватывает мысль из предисловия к французскому изданию о том, что пример подпольного человека опровергает принцип "Познай самого себя"[2141]. Эта мысль, бесспорно, импонировала Ницше — непримиримому противнику рационализма, который воплотился для него в образе Сократа. Психология иррационального — вот то, что прежде всего привлекало Ницше в "Записках из подполья". Потому он всячески и открещивается от психологии нравственного сознания, в свете которой подпольный человек — жалкое и злобное ничтожество, предстающее в гротескном несоответствии своим сверхиндивидуалистическим идеям. Эта особенность была подмечена М. Горьким, который писал, что в "Записках из подполья" мораль ницшеанства была предвосхищена и депоэтизирована в образе подпольного человека[2142]. По той же причине Ницше не приемлет определение "Преступления и наказания" как "романа совести", ибо совесть Раскольникова выносит приговор его "наполеоновской идее". Иными словами, для философа Ницше приемлема только такая психология, которая оправдывает зло.

В "Воле к власти" он с цинической откровенностью заявляет:

"Вернуть злому человеку чистую совесть — разве не к этому сводились все мои непроизвольные усилия? Злому человеку настолько, насколько он является сильным человеком".

И добавляет:

"Здесь следует привести суждение Достоевского о преступниках в тюрьмах"[2143].

Таким образом, в своей апологии сильной аморальной личности Ницше ищет поддержки у автора "Записок из Мертвого дома", позволяя себе при этом вопиюще своекорыстное их истолкование.

В "Сумерках кумиров" он пишет:

"Только в нашем — смиренном посредственном и выхолощенном обществе самобытный человек, спустившийся с гор или вышедший из авантюрной стихии моря, неизбежно вырождается в преступника. Или почти неизбежно: ибо случалось, что такой человек оказывался сильнее общества: знаменитый пример — корсиканец Наполеон. Для рассматриваемой здесь проблемы имеет значение свидетельство Достоевского…"[2144]

Что же это за "суждение" и "свидетельство", на которые ссылается Ницше?

Вот одно из них:

"Почти во всех преступлениях проявляются качества, которые должны быть присущи мужчине. Не без основания говорил Достоевский об узниках сибирских тюрем, что они составляют самую сильную и самую ценную часть русского народа"[2145].

Насколько ложно переосмыслены эти вырванные из контекста слова, становится очевидным, если сравнить отношение Достоевского к преступнику и его истолкование у Ницше.

Прежде всего Ницше не желает брать в расчет социальные корни преступления; он рассматривает его исключительно как акцию сильной личности. Поэтому он спешит оговориться, что среди преступников "нельзя терпеть анархистов и принципиальных противников общественного строя"[2146]. И при этом вербует себе в единомышленники Достоевского, как раз осужденного за политическое преступление!

Ницше стремится умертвить в преступнике совесть. А между тем, автор "Записок из Мертвого дома" тем и снискал себе славу у современников Ницше в Германии, что сумел в узниках сибирской каторги, жертвах жестокого и бесчеловечного гнета, доведенных до крайней степени невежества, забитости и подчас нравственной атрофии, увидеть проблески человечности.

Ницше наделяет преступников чертами исключительности, выделяет их в касту "сильных личностей". Достоевский, в полную противоположность Ницше, увидел в них типы из народа. "Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! — пишет он брату Михаилу Михайловичу <…> Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, как, может быть, немногие знают его"[2147].

Сочувственное отношение Достоевского к своим товарищам по каторге было естественным проявлением его сострадания к угнетенному народу.

Всю боль и обиду за него он вложил в эти широко известные слова:

"И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! <…> Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно" (III. — 659).

В этих словах каторга вырастает в мрачный символ всей самодержавно-крепостнической России. Как художественно обобщенную картину русской действительности воспринял и очень высоко оценил это произведение Достоевского В. И. Ленин. ""Записки из Мертвого дома", — отмечал Ленин, — является непревзойденным произведением русской и мировой художественной литературы, так замечательно отобразившим не только каторгу, но и "мертвый дом", в котором жил русский народ при царях из дома Романовых"[2148].

И вот те самые слова Ницше, нимало не смущаясь, принимает за реабилитацию преступной морали. Но Достоевский, при всех своих симпатиях к узникам каторги, отнюдь не оправдывал всякое преступление. Разве не вызывает у Достоевского отвращение потерявший человеческий облик Газин? На этот счет в "Записках" прямо сказано, что "есть такие преступления, которые всегда и везде, по всевозможным законам, с начала мира считаются бесспорными преступлениями и будут считаться такими до тех пор, покамест человек останется человеком" (III. — 315).