Посылаю вам продолжение с усиленным дроблением. Здесь имеете на четыре номера. Это немножко вредит впечатлению, затягивая перелом повествования, ну да иначе вам будет неудобно по объему. Еще, полагаю, будет номера на три. Написано все и переписывается, но я люблю переделывать еще по переписанному.

За намерение сказать что-то от себя очень благодарю: вы хорошо говорите [1727] .

Медицинская студентка (3 курса), добрая девушка, которая это переписывала, — при последних главах, когда ждут Христа, чтобы идти "с царем на теменях", — растрогалась и сказала:

— Как жаль, что наши этого не будут читать! Это бы им показало их ошибки.

Я сказал, что я вам передам ее слова. Они бедны, — им все дарят газеты и журналы, адресуя: в Николаевский военный госпиталь, читальне женских врачебных курсов.

Мне думается, что ваше слово, может быть, запало бы в иные души, которые, право, не так жестки, как о них говорят.

Ваш слуга Н. Лесков

Окончание получите недели через две. Пусть у меня уляжется. — Заглавие перечеркните сами, — я не знаю, какое из двух лучше".

С заглавием, которое Лесков просил поставить в письме 19 февраля, "Обнищеванцы" начали печататься в газете "Русь" 28 февраля 1881 г. (№ 16)[1728].

Очеркам сопутствовал эпиграф:

"Нашему народу можно верить, — он стоит того, чтобы ему верили".

Федор Достоевский

"Я очень счастлив, — так начинал Лесков, — что могу поставить эпиграфом к настоящему очерку приведенные слова недавно почившего собрата. Почет, оказанный Достоевскому, несомненно, свидетельствует, что ему верили люди самых разнообразных положений, а Достоевский уверял, что "нашему народу можно верить". Покойник утверждал это с задушевною искренностью и не делал исключения ни для каких подразделений народной массы. По его мнению, весь народ стоит доверия.

В этом иные видят ошибку. Я не говорю о тех, которые отрицают духовную доблесть всего народа, но разумею тех, кои сортируют его и разделяют на худшее и лучшее. У таких в ассортименте оказывается народ пахотный и в отбросе промысловый и особенно фабричный. Последним будто бы нельзя оказывать того же доверия, какое можно дать рыбарям и ниварям.

Упоминаемый отброс, однако, очень серьезен по своей многочисленности: в нем состоят все фабричные и заводские люди, все ремесленники и кустари, настоящее исчисление которых упорно убегает от всех забот статистических комитетов, но вообще этих людей очень много и притом, — как иные уверяют, — это самый "воспламенимый элемент", которым в каждую минуту легко может воспользоваться "злая воля".

Напрасно скрывать, что как специально злая, так и специально добрая воля такой взгляд разделяют; и если первая стремится сделать сюда подсыл, то вторая заботится "о предупреждении и пресечении". Очевидно, что исполнители злой воли и слуги воли доброй считают себя здесь у самого центра опасного положения, которое они направляют как кому надобно, т. е. одни поднимают, другие подсекают. Если "подсылу" удается растолковать работникам, что их задельная плата ниже стоимости труда, то "пресечению" тотчас же удается внушить, что такие желания непозволительны, и фабричный "элемент" успокаивается. Иначе был бы бунт. А потому здесь то доверие, о котором в последние дни много говорили со слов покойного Достоевского, — невозможно или, по крайней мере, — очень опасно.

Я думаю, что все это большая неправда, и она накликана на наш фабричный народ ложными представлениями о нем фальшивой литературной школы, которая около двадцати лет кряду облыжно рядит нашего фабричного рабочего в шутовской колпак революционного скомороха. Народ, работающий на фабриках и заводах, в смысле заслуженности доверия, это — все тот же русский народ, стоящий полного доверия, и Достоевский, не сделавши исключения для фабричных, не погрешил против истины".

Лесков воспользовался эпизодами с "обнищеванцами", чтобы еще раз выразить свою любовь к русскому народу и веру в его великое предназначение. Однако эта вера, как и у Достоевского, была связана с активным неприятием идей социализма и полным непониманием роли пролетариата в будущем России. Вся эта история, — писал Лесков, — "не свидетельствует же о "растленном и безнравственном элементе", каким любят представлять русского фабричного. О, нет, и сто раз нет! Это тот же самый цельный русский народ, с его восхитительным стремлением к добру и к вечности…" (гл. XVII).

Писатель несправедливо низко расценивал свой очерк "Обнищеванцы" с художественной стороны.

Лесков был требователен к себе и любил, как он выражался, переписывать все "вдоль" и "поперек"[1729]. "Я, ведь, ужасный копун и все должен себя выправлять да разглаживать", — признавался он В. А. Гольцеву[1730].

"Обнищеванцы" не принадлежат, конечно, к лесковским шедеврам, не выделяются они и среди его очерков. Желание рассказать поскорее историю событий наложило на них отпечаток некоторой стилистической небрежности, но встречаются здесь и лесковский юмор, и сатирические нотки, и порой лиризм.

В письме к Аксакову 13 февраля Лесков, как мы видели, выражал беспокойство о том, что его корреспондент ожидает от очерка большой "художественности".

12 мая он писал ему же, благодаря за щедрый гонорар:

"…что касается достоинств рассказа, то я нахожусь не на вашей стороне, а на стороне тех, кому он не нравится. По крайней мере, я им вполне недоволен и даже зол за него на вас. На горе или на радость мою я имею досадливую впечатлительность, с которою не могу совладеть, а вы мне натрубили в уши такого пуризма, что мне невозможно писать для вас. Чтобы дать вам что-либо живое, я должен взять из того, что заготовлялось не собственно для вас, а на волю, или даже для кого-нибудь другого, — и я так и должен поступить "теперь или никогда". Я не могу быть спокоен, что бы у ваших читателей было понятие обо мне по напечатанному у вас неудачнейшему моему рассказу; это мне непереносимо, но исправить этого я не могу, потому что что бы я ни стал писать для вас — вы у меня опять будете "перед очами души" и все будете мне застить на живую пластику"[1731].

Приблизительно через год после "Обнищеванцев" в заметке "Богословы и неоднословы", предназначавшейся для "Петербургской газеты", Лесков снова вспоминает Достоевского и Аксакова и их восприятие русского народа.

В "Церковно-общественном вестнике" 1 мая 1882 г. была опубликована проповедь, в которой говорилось, что праздники лучше проводить в Англии, ибо в России "под праздники" любят предаваться разгулу.

Лесков пишет:

"Верно это или неверно? Может быть, и неверно, потому что до сих пор еще наши люди под праздники больше всего ходят в баню, — а это нельзя счесть за разгул и за "место развлечения"; но во всяком случае посылка русских для наущения благочестию в чужие края — совсем противоречит тому, как представляет дело г. Аксаков и как представлял его покойный Достоевский"[1732].

Проходит еще год, и мысли Лескова снова обращаются к Достоевскому. На этот раз поводом послужил выход в свет книги К. Н. Леонтьева "Наши новые христиане" (М., 1882). С позиций ортодоксального православия Леонтьев обвинял Достоевского и Льва Толстого… в ереси. Главная ересь обоих писателей, по мнению Леонтьева, заключалась в том, что они проповедовали "одностороннее", "сентиментальное, или розовое" христианство.