Фархат, заметив мою растерянность, виновато улыбнулся и, разведя руками, стал оправдываться:

— Ты уж извини меня! Сам не ожидал, что так получится. Видишь ли, у сына сегодня день рождения… Я, честно говоря, забыл про это. Ну, а он организовал, как это они говорят, маленький party… — Фархат произнес это слово на английский манер, нараспев. — Пригласил своих друзей, подруг… Да ты не стесняйся, проходи! Что с них взять? Пусть побесятся… На то она и молодежь!..

Я попытался было извиниться и уйти, пообещав заглянуть как-нибудь в другой раз. Но Фархат деликатно и в то же время настойчиво потянул меня к себе в кабинет. Провожаемые равнодушно-скучающими взглядами танцующих, случайными прикосновениями женской груди и бесцеремонными толчками бедер, мы прошли через зал и столовую в кабинет хозяина. Под ногами я ощутил упругость дорогого персидского ковра. На стенах висели старые картины европейских мастеров; хрустальные люстры, вычурные подсвечники, стильная мебель — все говорило о богатстве и преуспеянии хозяина. Фархат усадил меня в мягкое кресло и подкатил столик на колесиках, уставленный заграничными напитками. Он предложил мне на выбор шотландское виски, английский джин, французский коньяк, итальянское вино. Я категорически отказался. Фархат стал меня убеждать, что в такой прохладный вечер обязательно нужно выпить спиртного, чтобы согреться.

— Если ты отказываешься по идейным соображениям, то можешь выпить польской водки. Это как-никак социалистический продукт! — пошутил Фархат.

— Все равно не могу! И не по идейным, а, скорее, по религиозным соображениям, — в том же шутливом тоне ответил я. — Дело в том, что я направляюсь к гробнице султана Ханафи.

И я как бы к слову рассказал Фархату о событиях, происшедших в деревне, об аресте крестьян и о той неблаговидной роли, которую сыграл во всей этой истории его брат Ризк.

Фархат изобразил изумление на своем лице, потом стал осуждать поведение брата, противоречащее, как не без ехидства заметил он, «социалистическим принципам», которых должен придерживаться Ризк, занимая пост руководителя Арабского социалистического союза в деревне. Фархат убеждал меня в том, что лично пытался повлиять на брата, удержать от дурных поступков, но все старания оказались тщетными. При этом более чем прозрачно намекнул, что в настоящее время всякое вмешательство с его стороны оказалось бы бесполезным и безрезультатным.

Я сидел как на иголках. Мне было противно слушать его лицемерные речи, я задыхался в этой атмосфере кричащего богатства и пляшущего безумия. Еще раз поблагодарив хозяина за оказанное гостеприимство, я поднялся и решительно направился к выходу, сопровождаемый хозяином, который не переставал извиняться за беспокойство, причиненное слишком шумными танцами.

— Сами понимаете — уж такие теперь времена. Приходится терпеть. Мы в свое время веселились по-другому, — все оправдывался передо мной Фархат.

Мы обменивались уже последними прощальными приветствиями, когда мне показалось, что среди танцующих мелькнуло очень знакомое лицо. Мне хотелось убедиться, но парень, бросив партнершу посреди танца, ретировался в глубину комнаты, я не мог поверить своим глазам и окликнул: «Фатхи!»

Нехотя, еле передвигая ногами, будто они прилипали к полу, юноша подходил ко мне. Я не ошибся — это был мой племянник Фатхи, сын Абдель-Азима. На улице я почувствовал, что он идет за мной, пытается догнать. Я шел не оглядываясь, а он, держась чуть позади, сбивчиво пытался что-то мне объяснить. Я упорно продолжал молчать, Фатхи тем не менее все говорил и говорил, и я помимо своего желания улавливал его слова. Он впервые попал в такую компанию. Никогда прежде не бывал он на подобных сборищах. Ему было неудобно отказаться от приглашения. Если бы он уклонился, над ним стали бы смеяться, что он неотесанный деревенщина, который не умеет танцевать современные танцы, и «как был, так и остался феллахом».

Когда он произнес последнее слово, я невольно остановился и, сам не знаю, как это получилось, размахнулся и влепил ему пощечину. Я вложил в нее весь гнев, всю злость, скопившиеся у меня за сегодняшний вечер. Вдруг мне представилась ослепляюще яркая картина: Абдель-Азим сидит в тюрьме, а его сын, боясь быть осмеянным за свое крестьянское происхождение, участвует в оргии, прыгая и кривляясь, как сумасшедший.

— А вот твой отец не стесняется называть себя феллахом, — пытался я как-то оправдать свой опрометчивый поступок. — Он даже гордится этим, в отличие от тебя, который готов изобразить из себя клоуна или идиота, лишь бы не прослыть сыном феллаха.

Фатхи, восприняв, очевидно, мою пощечину как вполне заслуженное возмездие за свое легкомысленное поведение, молча тер покрасневшую щеку. Глядя на него, я начинал уже испытывать некоторое раскаяние за свою несдержанность.

— Я, конечно, не возражаю, дядя, чтобы ты меня воспитывал, — со смиренным видом произнес Фатхи. — Даже наказывал, если я даю для этого повод. Но не обязательно ведь подобным образом.

В душе я согласился с ним. Я никогда не был сторонником применения физических мер наказания. Замечание Фатхи было справедливым. Он даже был вправе возмутиться и обидеться на меня. Но как ни странно, я, хоть и погорячился, не чувствовал своей вины. Не мог же я смириться с тем, что он попусту растрачивает силы, бездарно убивая время, вместо того чтобы направить свою энергию на достижение тех целей, во имя которых борется его отец. Ведь Абдель-Азим возлагал столько надежд на своего сына. И как можно веселиться и отплясывать твисты, когда твой отец томится в тюрьме?!

— Нет, — радостно выпалил Фатхи. — Их всех выпустили сегодня утром. Сам начальник уездной полиции поехал с ними. Сейчас они, наверное, уже в деревне. Дома… Мы тут немало потрудились, чтобы добиться их освобождения. Слава аллаху, наши хлопоты не пропали даром. А против этого деятеля, из-за которого их арестовали, уже возбуждено дело…

— Правда?! Неужели? Не может быть! — бормотал я, не веря своим ушам.

— Честное слово! Кстати, вместе с ними выпустили члена уездного комитета АСС Шабини, который защищал их. Они вместе и уехали… А ты разве, дядя, не знал об этом?

Теперь пристыженным чувствовал себя я. Я горячо обнял племянника. Стал извиняться за злополучную пощечину. Ведь вполне возможно, что именно от избытка радости, от счастья за одержанную победу он и отправился в дом Фархата. Вот чудак — даже не попытался защитить себя! Выходит, он намного лучше, чем я о нем думал. И напрасно я роптал на современную молодежь. Оказывается, и теперь студенты не сидят сложа руки. Они тоже боролись за освобождение крестьян из родной деревни!

— А откуда тебе, Фатхи, известны подробности? Ну, например, то, о чем говорил Райан.

— Как откуда? Мы поддерживаем постоянную связь с молодежной организацией нашего уезда. И особенно с ребятами из нашей деревни…

За разговорами мы незаметно дошли до мечети султана Ханафи. Я предложил Фатхи вернуться назад, к Фархату, и присоединиться к своим товарищам, с которыми он веселился. Но он наотрез отказался, выразив желание помолиться у гробницы святого.

Прочитав про себя молитву, мы вошли в мечеть, проследовали к гробнице. Там, казалось, не было ни души.

Но, присмотревшись, мы различили согбенную фигуру старика, который дрожащим голосом страстно молил святого угодника; трясущейся рукой он поглаживал деревянную крышку надгробия. Рядом сидела девушка, низко опустив голову, она вперемежку со всхлипываниями бормотала молитву.

— О могущественный и милосердный! — вдруг отчетливо вырвалось у старика. — Неужто ты хочешь, чтобы моя дочь работала служанкой у неженатого мужчины? Или тебе нужно, чтобы я сел из-за нее в тюрьму? Неужели нет другого выхода? О повелитель, подскажи, как поступить. Мы пешком пришли к тебе из деревни за советом. Два дня и две ночи шли мы к тебе с моей дочерью Тафидой… Помоги нам. Войди в наше положение. Подскажи, что делать моей дочери Тафиде. Она хотела выйти замуж за парня, который ее любит. Его зовут Салем, сын Инсаф. Но его оклеветали и бросили в тюрьму. Как мне быть — отдавать за него замуж мою дочь Тафиду или не отдавать?..