— Ты молодец, Фармави, сумел и в зрелом возрасте сохранить юношеский пыл и даже романтизм… А скажи честно, тебе самому разве не приходилось обижать феллахов?

— Никогда! — горячо возразил Фармави. — За свою службу я ни разу не ударил феллаха и беспричинно не наказал. И своих подчиненных я всегда учил и учу уважать феллаха. Ведь на нем держится страна. Он нас кормит. Любить свою страну надо через феллаха. Надо уважать его достоинство, отстаивать его права, помогать его раскрепощению и дать ему возможность почувствовать себя свободным гражданином. Тот, кто использует власть для того, чтобы унизить другого человека, достоин всяческого презрения. А тот, кто подавляет свободу личности, сам не имеет права пользоваться свободой. Как можно, например, завоевав свободу и независимость для своей страны, лишать свободы и угнетать своих соотечественников? Во имя чего мы тогда боролись? Ради чего изгоняли англичан? Чтобы заменить английский гнет арабским? Суть гнета от этого не меняется. Он не имеет подданства и национальности. Я считаю даже, что система, построенная на угнетении своих соотечественников, является не менее позорной, чем колониализм. Недаром один поэт сказал: «Позорнее в мире нет ничего, когда брат угнетает брата своего!..»

Не дождавшись окончания потока машин, мы наконец рискнули перебежать улицу.

Прежде чем разойтись, мы заверили друг друга, что отныне будем поддерживать постоянную связь: я обещал зайти к Фармави, когда буду в уездном городе, а он дал слово, что обязательно навестит меня в Каире, и еще, взяв номер моего телефона, заверил, что, как только мои земляки будут освобождены, он позвонит мне. Во всяком случае, завтра утром я должен ждать его звонка. Фармави пообещал мне, что лично проводит моих земляков до деревни, чтобы полностью реабилитировать их и предупредить возможные эксцессы. Он сам побеспокоится, чтобы они вернулись домой как победители. Ведь это в самом деле победа, в которую и Фармави внес свой вклад…

На следующий день я не отходил от телефона все утро. Но звонка от Фармави так и не дождался.

«Ну вот, проглотил и еще одно обещание на завтрак», — горько подумал я.

Впрочем, на Фармави я не таил обиды. Он честно старается сделать все возможное. Спасибо ему и на этом. Но тут он, наверное, бессилен. В чем же дело? Где причина этой непонятной волокиты? Вроде бы все выяснилось? Ведь неспроста Исмаила срочно вызвали в Каир, как мне намекнул Фармави — для дачи показаний. Значит, о его неблаговидной роли в этом деле в Каире уже известно. Кто же все-таки задерживает их освобождение?

За обедом мне ничего не хотелось есть. Поскольку ночью я спал плохо, я прилег. Но как ни старался, уснуть не удалось.

Я вышел на улицу. Не направиться ли мне в самом деле к святым угодникам, как просили односельчане? Обойду-ка я сразу всех троих. Но вовремя вспомнил строгий наказ: сначала надо посетить могилу святой Зейнаб, потом Хусейна, а уж затем можно направляться к гробнице султана Ханафи…

Я так и сделал. У гробницы Зейнаб, к моему удивлению, толпилось очень много народу. Я попытался пробраться поближе к могиле угодницы, но это было не так-то просто. Видя тщету моих стараний, ко мне протиснулся седобородый мужчина и предложил прочесть за меня на могиле святой девы суру «Ясин»; это обойдется мне в десять кыршей. Я не стал отказываться от предложенной мне столь своевременной услуги, сунул ему деньги и с облегчением выбрался из толпы. Проходя мимо могил и гробниц различных святых угодников, я шепотом читал молитвы из Корана. Слава аллаху, их у меня в голове оказалось предостаточно — в свое время набили до отказа, так что мне хватило на всю дорогу.

В мечети Хусейна я с толпой молящихся протиснулся к гробнице святого. Люди, стоя на коленях, бормотали молитвы, время от времени они воздевали руки и опускали их на деревянные резные подпорки. Потом все склонялись в низком поклоне, касаясь лбом пола, опять поднимали влажные от слез глаза и простирали руки к небу, горячо и страстно молили святого заступиться за них, делились с ним своими бедами и печалями. Неожиданно мерное бормотание нарушил чей-то требовательный голос, вырвавшийся, как крик отчаяния:

— Аллах! Избавь нас от мучителей! Покарай кровопийц и тиранов! — И, разрыдавшись, мужчина припал к гробнице. Тотчас подошел служитель мечети и, положив руку ему на плечо, попросил подняться, дать возможность подойти к гробнице другим. И так же шепотом объяснил: — И не надо, брат мой, кричать! Аллах и так узнает твои мысли! До него лучше доходят те молитвы, которые произносятся шепотом!

Я осмотрелся. Мечеть была заполнена людьми, пришедшими поклониться святому угоднику, защитнику обиженных и обездоленных. Откуда столько людей, испытывающих нужду в защите святого Хусейна? Неужели всех привело сюда горе? А может, каждый, как и я, принес сюда не только свою личную беду, а обращается с мольбой о защите от имени многих людей — своих близких, соседей, земляков?..

Постояв у гробницы, я стал пробираться к выходу. И вдруг я почувствовал, как кто-то легко и в то же время настойчиво трогает меня за плечо. Я обернулся.

— Что, не узнаете? — спросил меня пожилой мужчина.

— Фархат-бей?!

Да, это был он, родной брат Ризка. Интересно, а этот-то зачем сюда пришел? За что и, главное, на кого может он жаловаться? Вот так прямо и именно об этом я и спросил. Фархат-бей вздохнул и ответил мне с улыбкой, приглаживая заметно поседевшие, но постриженные по последней моде волосы.

— Эх, брат, человеку всегда чего-то не хватает. Кажется, есть все, а все-таки хочется иметь больше. А нашему брату сейчас нигде дороги не дают. Даже здесь, в мечети, бедняки так и давят со всех сторон. Того и гляди ноги оттопчут. Черт его знает, что творится! Как думаешь, может, лучше заплатить, пусть за меня прочитают молитву?

Он попросил меня подождать, а сам, чуть отойдя в сторону, на одном дыхании скороговоркой пробормотал коротенькую молитву. У выхода он сунул в руки служителю бумажку в 25 кыршей, надел туфли и широким жестом показал на свой шикарный автомобиль.

— Поедем! Посидим где-нибудь в центре, в хорошей кофейне.

Я стал отказываться, выискивая предлоги. Но Фархат-бей не оставлял меня в покое до тех пор, пока не взял с меня слова, что сегодня же вечером я обязательно зайду к нему домой. На прощание он вручил мне свою визитную карточку.

Слово надо было держать. И вечером я отправился к Фархат-бею. Фешенебельный квартал Гарден-сити на берегу Нила. Роскошный дом. Из-за дверей квартиры доносились звуки джаза, возбужденные голоса, смех. Я еще раз посмотрел визитную карточку. Нет, все правильно, указан именно этот номер квартиры. Может, я попал не в тот дом? Не мог же Фархат-бей пригласить меня на танцы? Но на дверях квартиры я разглядел табличку с именем Фархат-бея. Это окончательно рассеяло мои сомнения. Что ж, не поворачивать же назад. Я позвонил. Мне открыл сам Фархат. И глазам моим предстало зрелище, которое я никак не ожидал увидеть в каирском доме. В большом зале при дрожащем свете в беспорядке расставленных свечей тряслись, дергались, извивались, подпрыгивали, приседали, раскачивались, вихляли бедрами, закидывали головы, размахивали руками, топали и шаркали под дикое завывание джаза юноши и девушки, будто соревнуясь в достижении высшей степени безумия при исполнении ритуального танца. Время от времени молодые люди подбрасывали в воздух своих партнерш, потом, поймав за руки, протаскивали между ног, отбрасывали на длину вытянутой руки, снова тянули к себе, опрокидывали вниз головой, придерживая за бесстыдно оголяющиеся бедра. Все это проделывалось со скучающим видом, без всякого энтузиазма и вдохновения. Они двигали ногами, руками, головой, даже вихляли бедрами безо всякой страсти, с какой-то болезненной нервозностью, будто какая-то сила заставляла их исполнять эту пляску святого Витта. И смех их был каким-то неестественным, нервным, вымученным. Оказавшись так неожиданно в этом вертепе, я буквально остолбенел и долгое время стоял как вкопанный, не в силах сделать и шага. Что-то подобное я видел разве только в ночных кабаре и погребках Парижа. Теперь, очевидно, мода безумных танцев дошла и до Каира.