Уже в то время я стал изучать иврит. Начал писать дневник на... иврит: буквы были древнееврейские, а слова русские. Каждую запись я озаглавливал русской надписью: «Урок №... Спряжения глаголов и имена существительные» или что-нибудь в этом роде. И на обысках эта тетрадь проходила: ведь понять-то было нельзя, а заголовки были самые безобидные.
Время, остававшееся от физической работы, многие из нас старались заполнить серьезными занятиями и для этого доставали через родных книги. В зоне поэтому можно было найти очень интересную литературу, и мы не были в стороне от новейших течений в философии, от последних открытий в области физики, археологии и других наук. Помню, как потрясли нас Кумранские пещеры с рукописями Библии!
А рядом, тут же за забором, в соседнем лагере для «сук» и «шерсти» шла своя страшная и даже для нас непонятная жизнь: ежедневная резня, массовый гомосексуализм, грабеж слабых. Нашего врача часто вызывали в соседнюю зону: то кто-то засыпал глаза битым стеклом, то растолок сахар в пудру и вдохнул, чтобы начался туберкулез, то чернилами глаза залил.
А однажды с этапом в ту зону попал случайно вор и его узнали враги, «суки». Мы видели через колючую проволоку, как озверелая толпа сначала била его, а потом пыталась сжечь на костре. Несчастный кричал нам: «Мужики! Передайте людям, что я вором помер!» Вся эта вакханалия шла под аккомпанемент стрельбы в воздух с вышек. Потом надзиратели забрали этого вора и унесли, но вряд ли он выжил.
Глава ХXIV
Зона, куда мы попали, была штрафной. По сути дела, были две зоны: в громадной «блатной» зоне был двор, и нам отгородили кусок этого участка, примерно 70 х 70 м. Администрация полагала, что мы в полной изоляции, так как «суки и шерсть» в зоне за забором нас не поддержат ни в чем. Так оно и было. У нас было лишь два барака и кухня. Жили в страшной тесноте, хотя было нас всего человек четыреста. Если в хорошую погоду люди выходили из бараков, то все пространство было заполнено.
И тут же, в этом кипящем котле воровской мути, сидели люди, отдавшие всю жизнь делу борьбы за свободу своего народа: доктор Владимир Горбовий, кардинал Иосиф Слипий, доктор Карл Рарс и подобные им люди.
Владимир Горбовий, украинский националист, видный юрист и друг Степана Бандеры, рассказывал мне о том, как в период 1939-1945 гг. украинцы дрались с немцами и немцы бросали их в концлагеря. На руках многих его друзей был вытатуирован номер Аушвица. А ведь советским гражданам все годы красная пропаганда преподносила украинских националистов как врагов во время войны и пособников немцев. С этим стоит сравнить и другую ложь коммунистов: «Сионисты всегда сотрудничали с фашистами. Владимир Жаботинский был другом Муссолини и Гитлера». Воистину, дельцы из КПСС хорошо изучили Геббельса, который утверждал что ложь должна быть большой и тогда ей поверят.
Когда этих украинцев освободили советские войска, то КГБ сразу отправило их в советские концлагеря.
Прерывая последовательность моего изложения, должен сказать, что в СССР Горбовий отсидел все 25 лет — «полную катушку», которой я так удачно избежал.
Спокойствие, сердечность, вежливость этого человека вызывала уважение друзей. А стойкость его восхищала нас и, наверное, сбивала с ног врагов: каждый год его увозили этапом в Киев и Львов, где КГБ возил его по Украине, убеждал, что украинцы счастливы при советской власти, и уговаривал подписать отказ от убеждений, обещая спокойную жизнь и профессорскую кафедру; КГБ привозил и семью Горбового, надеясь, что слезы жены и детей сломят его. Ежегодно Горбовий возвращался из этой поездки обратно в лагерь.
А кардинал украинской церкви Иосиф Слипий даже в своей арестантской одежде выглядел величественно. Его манера держаться заставляла даже солдат охраны быть с ним вежливыми. Этот спокойный, высококультурный человек сидел в советских лагерях уже второе десятилетие, был очень болен. Но его любознательность и доброжелательность привлекали к нему хороших людей. Я помню, как он читал нам нечто вроде лекций по вопросам религиозной философии, а сам слушал лекции еврейского профессора атомной физики — Юрия Меклера.
А Карл Янович Рарс — бывший член латвийского правительства, очень пожилой человек, был общим любимцем интеллигентной части лагерного населения; мы часто слушали его рассказы о международной политике предвоенных лет.
Со мной приехал на штрафняк и Гена Черепов. Этот парень рос как поэт, но его губил морфий, он стал его рабом... А стихи его становились всё образней и ярче. Вот, например:
Свобода действия. Иной свободы нет.
Как жаждущим вода, покой усталым снится.
Глаза слепы от слез, пусты пороховницы,
Кисть ослабевшая не держит пистолет.
Рабы сомнения, по бездорожью лет
Они бредут в себя, когда вокруг зарницы.
Не им среди племен дано остановиться,
Послав, как голубя, из рук открытых свет.
Прочтя пророчества, пройдя сквозь все потери,
В тюремных камерах духовно возмужав,
И ощутив в себе пульс мировых артерий,
Мы вышли к этих дней великим рубежам.
Еще рывок и — в бой! чтоб дописали перья
Последние стихи к последним мятежам!
Появился на штрафняке и Семен Кон, приехали еще ребята, известные мне как «бегуны». И мы начали думать о побеге. Наш барак стоял метрах в десяти от забора, за которым была тайга. Рядом была железная дорога. Надзиратели к нам днем в зону не входили, побаивались; лишь ночью они приходили большой группой и считали спящих. Продукты выдавались поварам на неделю. Через каждые две недели утром к блатным привозили кино, а потом в кино уводили нас и делали тщательный обыск с проверкой полов, подполья — искали подкоп. А наша секция в бараке стояла на склоне бугра, поэтому у нас подполье было высотой больше метра. Мы решили копать после кино, почти открыто, днем; землю складывать, не пряча, в подполье и за неделю сделать подкоп длиной метров 20 — чтобы выйти в лес за забором.
С громадным трудом достали лопату, прорезали люк под нарами, предложили переселиться в другие бараки и секции тем, кто боится, и сразу после очередного кино — начали. Работали попарно и очень энергично: нас было почти двадцать человек, через каждые полчаса работающие менялись. На пятый день подкоп вели уже за забором. Настроение у всех было оживленное, бодрое. На всякий случай один человек всё время дежурил у ворот (не исключена возможность попытки предательства), а другой — всё время сидел на крыше барака, смотрел в соседнюю зону и на вахту — не идут ли к нам случайно надзиратели.
И вдруг на шестой день с крыши спрыгнул наблюдатель и объявил страшную новость: к блатным привезли кино!
Как получилось, что фильм попал в зону вне очереди, мы не знаем. Но были уверены: когда все уйдут в кино, будет обыск. Мы решили сделать все, что от нас зависит: закрыть подкоп и скрыть свежую землю.
Срочно мы начали сметать в зоне сухую землю и, разровняв в подполье сырой грунт, засыпали его сверху слоем песка и мусора. Дырку в полу аккуратно закрыли и сделали рубцы вроде бы старыми. А отверстие подкопа заложили фанерным ящиком, доходящим до дна вертикального хода; ящик заполняли утрамбованной землей, чтобы нельзя было бы отличить это место от некопаной почвы. Делалось все это в лихорадочном темпе, до ухода в кино оставалось только два часа, в подполье было темно, мы были злы и подавлены срывом такой удачной работы. Для побега я сделал несколько хороших поддельных документов. Они были надежно спрятаны: в скамейке была выдолблена поперечная доска, там они и лежали, скрытые тайной задвижкой.
Едва мы кончили работу, пришли за нами — в кино! Я и еще несколько ребят заявили, что больны, и остались лежать в бараке: хотелось видеть, что будет происходить...
Солдаты разошлись по секциям. Сначала обыскивают постели, одежду. На доски нар, где лежали мы с Семеном, присел начальник режима лагеря, капитан. Это был человек лет 35 с испитым лицом алкоголика. Все знали, что он морфинист и курит гашиш. Иногда этот офицер приходил к нам в зону в состоянии наркотического опьянения и говорил: