Уходить мы должны были при содействии Эльбаума. В нашей группе был Семен Кон, украинец Михаил и литовец Ян.
Конвой отвлек Эльбаум: бутылка водки делает в России чудеса! Мы быстро открыли вагон, трое влезли внутрь, а Ян, как самый сильный, остался снаружи, сделал новую проволочную закрутку, поставил новую пломбу — всё это делалось в бешеном темпе! А мы тем временем пролезли в вагоне к окошку, отвинтили задвижки, открыли окно, втащили в него Яна, окончившего работу. Потом изнутри мы закрыли окно и, мокрые от напряжения и работы, замерли в темноте ночи.
Каждый из нас хорошо знал, что беглецов при обнаружении, как правило, стреляют на месте. И трупы потом лежали несколько дней напоказ у вахты лагеря. Но — если будешь об этом думать, то и делать ничего нельзя.
Мы просидели до утра. Вагон не убирали. Весь день мы были в страшном напряжении. Вагон стоял. Весь состав стоял. Потом мы услышали голоса людей, ходивших вдоль состава, и с ужасом поняли из разговоров и ругани, что при погрузке допущена путаница — уложены в вагоны не те детали домов и надо разгружать и заново загружать вагоны...
Теперь перед нами была задача: выйти из вагона незамеченными и уйти в жилую зону без подозрения со стороны конвоя. Как только стемнело, мы осторожно открыли окно, убедились, что конвоя нет у эшелона — охранять нечего, будут разгружать — и выбрались из вагона. Опять неудача!
В зону мы вернулись измученными и разбитыми физически и морально.
В следующую ночь мы пытались снова проникнуть в вагон, но на сей раз это было менее удобное место, и какой-то солдат, заметив нас, поднял тревогу. После этого были сделаны еще три неудачные попытки. Мы измотались до предела, и известие об этапе я встретил даже с облегчением.
Нас, группу человек в двадцать, перебросили на лагпункт № 038, на лесоповал. Тайна лагерных этапов — воистину тайна! Думаю, что и сама администрация подчас не знает, для чего она возит заключенных с места на место, из одного конца страны в другой.
Этот наш маленький этап на полсотню километров был пустяком. Но ведь я уже видел много раз, как идет этап (тысяча человек!) с Воркуты на Колыму, например, и в то же самое время с Колымы идут встречные этапы на Воркуту. А это 20 тысяч километров! Непрестанно идет тасовка заключенных. И кроме того, еще внутренние пертурбации: то разъединяют воров с политзаключенными, то начинают отделять воров от «сук» и прочей «шерсти» — разных воровских сект. Был период, когда соединяли мужчин и женщин. Потом разъединили. Потом начали тасовку политзаключенных; раньше подбирали лагеря по статьям: «болтуны» (это — антисоветская агитация), шпионы, религиозные. Потом начали соединять по величине срока. Потом срочно начали отделять иностранцев. Не закончили с этим, начали группировать по количеству судимостей. Сумасшедший дом... Таскают зэков, как кошка котят, когда не знает, куда лучше их спрятать.
И все эти бесчисленные этапы ведут лишь к одному: опытный старый «зэк» всегда знает новости о всех лагерях страны и обо всех событиях в стране. Пожить неделю на Горьковской или Новосибирской пересылке — значит, собрать ценную информацию со всей страны. Да и в лагере: пять-шесть тысяч человек, почти ежедневно идут письма со всех концов страны — это получше советских газет, где ничего никогда не узнаешь. Недаром в одном из анекдотов, которыми так богата несчастная Русь, рассказывается, как на военном параде в Москве обмениваются мнениями Чингисхан и Наполеон. Монгол сказал:
— Мне бы эти танки и ракеты — весь мир был бы моим!
А Наполеон ответил:
— А мне — газету «Правда», и мир никогда не узнал бы о моем поражении под Ватерлоо.
На л/п № 038 я познакомился с некоторыми новыми для меня людьми. Мое внимание привлек молодой еще, не более 22-х лет, человек с громадными синими глазами и высоким лбом. Лицо его было полно симпатии и простоты. Нас познакомили. «Евген Грицяк, — отрекомендовался он, — с Воркуты. Хотя сейчас — из Владимира, был там года два». Сказал он это так просто, как будто вернулся из обыкновенной тюрьмы. Но я-то знал, что такое Владимирский политизолятор. Правда, некоторые из ребят добивались отправки туда: там была уникальная на весь Советский Союз библиотека. В тюрьму эту свозили все конфискованные по России на обысках книги. И давали их беспрепятственно читать политзаключенным! Правда, в 1962 году это прекратилось: догадался кто-то наверху, какую глупость делают.
Об этой библиотеке во Владимирской тюрьме ходил по всем лагерям страны один интересный слух: будто там провела всю свою жизнь еврейская героиня Фаня Каплан, стрелявшая в Ленина. Упорно ходили слухи, что Ленин приказал ее не расстреливать, потому что она была беременна. И в тюрьме у нее родилась дочь. Теперь Каплан, якобы, умерла, а ее дочка, хоть и имеет право выходить из тюрьмы, остается там и работает библиотекарем. Я видел многих «очевидцев», даже говоривших с ней. Но недаром у юристов есть поговорка: «врет, как очевидец». Журнал «Коммунист» в 1958 году поместил воспоминания старого большевика, первого коменданта Кремля, который спокойно рассказал, уничтожив сентиментальную ложь КГБ, что Каплан в ту же ночь после выстрела судил трибунал, приговорил к смерти, и он лично расстрелял ее.
Евген оказался интересным человеком. Он юношей, почти мальчиком, попал в украинское националистическое движение и был за это арестован. На Воркуте, работая в шахте, он попал на «Центральную», где вспыхнуло в 1953 г. восстание за права человека, попираемые администрацией и законом беззакония. Остановились одна за другой все шахты громадного угольного бассейна. Выбрали повстанческий комитет и выработали ряд условий: пересмотреть дела, освободить невинных, снять номера с одежды, разрешить переписку, разрешить посылки, свидания, выдавать зарплату за работу — ведь этого всего не было.
И через неделю прилетели к ним на Воркуту Хрущев, Микоян, прокурор СССР, министр внутренних дел и целая свита каких-то генералов.
Вошли они в зону, зэков «товарищами» называют, удивляются, что так плохо живут, сулят золотые горы — немедленное «исправление допущенных ошибок» и просят: «вернитесь в шахты, стране нужен уголь. Мы все сделаем, что в наших силах». Но ничего конкретного даже не обещают.
Забастовочный комитет, состоявший из «Фан Фанычей» — советской интеллигенции — растаял: «сам» товарищ Хрущев руку жмет! И объявили о прекращении забастовки.
Вот тут-то на помост вскочил молодой, ясноглазый парень — Евген Грицяк — и убедил людей, что это неверное решение, что надо бороться до фактической победы и узаконения выдвинутых требований. Евген был выбран руководителем нового стачечного комитета и вел забастовку три месяца. Номера были сняты, ввели зарплату, разрешили свидания, переписку, посылки и обещали пересмотр дел. Победа! Но некоторые шахты отказались окончить забастовку, требуя главного: немедленного пересмотра дел. И тут-то Хрущев показал свое лицо: эти лагеря расстреляли из минометов, бомбили с воздуха, проутюжили танками — живыми не выпускали. Евгена арестовали, судили, дали еще 25 лет за «контрреволюционный саботаж» и отправили во Владимирский политизолятор. Этот человек увлекся вопросами философии и много читал в тюрьме. У нас нашлись общие темы для беседы, и скоро мы стали настоящими друзьями, так как вопросы теософии и парапсихологии, вопросы индусской философии были нам одинаково близки.
В это время в наш лагерь с этапом приехал Валентин Рикушин. Этот парень по-прежнему пытался протестовать против произвола администрации лагерей, делая это по-своему: попадая в карцер, он вскрывал себе вену и кровью писал на стене лозунги: «Долой советских палачей!», «Долой коммунистов!». Каждый раз за подобный лозунг он получал еще 25 лет. Теперь у него набралось около 200 лет тюрьмы. Представьте себе только на минутку этого юношу, борющегося во тьме карцеров, без свидетелей, без надежды, что о тебе узнают! Но борющегося, не сдающегося!
За это время Валентин посерьезнел, увлекся чтением. Тут, в зоне, он по-прежнему дружил с Геной Череповым, и вместе они приходили ко мне: говорить о поэзии. У меня к этому времени в записях собрались интересные вещи, которые в СССР достать можно было лишь с трудом: Гумилев, Саша Черный, Гиппиус, Ахматова, — тогда это всё было под запретом. Еще будучи в Омске, я встретился ненадолго в зоне с Львом — сыном Гумилева и Ахматовой — и от него тоже получил стихи его отца, великолепного поэта.