В разговорах о поэзии часто принимал участие и Гена Черепов; его стихи становились все более зрелыми. Приведу одно из них:

Братьям

«Сколько вас проклятых,

названных грешными?»

Но где я их встречал? Скажи, сестра иль брат?

В каком созвездии, в какой иной эпохе?

Я помню явственно: вот так же шли в закат

Слепцы, паяцы, скоморохи...

Спал, грезя, океан. В него втекала кровь.

Как муха, по краям вечерней раны неба

Ползла толпа людей, запродавших любовь,

Без веры, без пути... ты был там или не был?

Позднее Брейгеля чудовищная кисть

Весь ужас этих толп и лиц запечатлела.

Они шли в Ночь. Потом... в провал оборвались.

И грезил океан. И кровь следов алела.

Мрак рану зализал; закрыл глазницы дня.

Я вышел в холод звезд; склонился над провалом

И стоны душ ловил, и слушал шум огня

В аккордах звездного хорала.

Безумцы! На Земле им был не нужен Бог...

Что Бог с Его простой наукой о смиреньи,

Когда в сердцах витал звенящий зов тревог,

Кровь леденил наркоз таинственных учений.

Я заглянул в провал. Сверкнул огнями ад.

Давно, давно в веках звучат и гаснут вздохи.

Я помню явственно: вот так же шли в закат

Слепцы, паяцы, скоморохи...

Было на ДОКе в то время около четырех тысяч человек и, конечно, я не в силах писать обо всех моих знакомых. Но кое о ком все же стоит вспомнить. Например, о старообрядцах с Урала. Это была удивительная история.

Открылись ворота: с новым этапом вошло человек тридцать — в посконных домотканных рубахах и портах, в лаптях, с окладистыми бородами. Откуда вы такие? — удивились мы. И услышали историю о том, как в 1920 году крестьяне целой деревни Южного Урала, увидев зверства советской власти, ушли со скотом, семенами, утварью в леса Северного Урала. Устроились они в глубокой тайге, расчистили землю, построились, посеялись и зажили в тишине труда и веры в Бога — это были старообрядцы. И лишь в 1955 году патрульный вертолет обнаружил их деревню, где они жили. 35 лет без властей и налогов, в блаженном неведении творящихся кругом ужасов. Конечно, сразу поналетели к ним представители властей: налоги надо собрать, молодых в армию забрать. А деревня на дыбы: не пойдем в солдаты! Тогда прилетели туда с солдатами внутренних войск КГБ. А солдаты эти специально ввозятся из среднеазиатских республик в центр России, где их никто не понимает и все для них чужие. Покрутили эти «эфиопы», как рассказывали старообрядцы, молодых и старых, увезли. Судили, дали старикам по 25 лет, а молодых взяли в армию. Приобщили, так сказать, к цивилизации...

В лагерях собраны люди на диво разных судеб. Вспоминается такое: Михаил Пильняк, еврей, попал в плен к немцам как русский солдат — его ранило в бою под Брестом, было ему тогда 19 лет.

 Из плена он бежал и добрался до Франции, где три года был в партизанском отряде. Перебросили его в Англию, воевал с немцами в Африке. А когда кончилась война, через Иностранный легион Франции попал во Вьетнам, потом в Корею и в плен к ... китайцам, вторгшимся в 1950 году в Корею. А китайцы его отдали русским. Так сделал он почти кругосветное путешествие и успокоился в сибирских лагерях...

Я уже упоминал, что месяца два работал переплетчиком в бухгалтерии ДОКа. Сидел я в отдельной комнате, но иногда часами делал подбора документов и в общей комнате, где были вольнонаемные сотрудники бухгалтерии, и среди них были женщины. По инструкции им было запрещено со мной разговаривать. Но как утерпеть: ведь любопытно, что это такое — политзаключенный... И конечно, завязались у нас разговоры, где частенько темы были более, чем крамольные: женщины жаловались, что нет продуктов, одежды, что мужья пьют и бьют их... Однажды во время работы к нам в комнату вошел один из офицеров зоны лагеря. Я знал этого капитана, это был типичный садист, прославившийся избиениями беззащитных людей: он любил приходить в карцер к избитому и бил уже людей, сидевших в наручниках. Войдя в комнату, капитан этот внимательно посмотрел на меня, очевидно, ожидая, что я встану, как это полагается по рабскому уставу лагерей. Но я не встал: ведь я был на работе. Глаза у офицера стали, как ножи, но он промолчал. Выяснив, что ему было нужно, он ушел, и одна из женщин, обратившись ко мне, сказала:

— Какой это хороший человек!

Я опешил:

— Хороший?!

— Да, очень хороший, — подтвердила она.

— Не знаю, почему он хорош вам, но у нас, в жилой зоне лагеря, это садист и мучитель людей, — резко проговорил я.

— Не может быть! — заахали женщины. — Он же такой чудесный семьянин, не пьет, всегда со всеми вежливый, всем дорогу уступает, детей так любит!

Я работал и думал: «Вот, он слывет хорошим семьянином, этот садист и зверь. И сколько их таких ходит по бедной этой земле: тюремщиков, любящих детей...»

И ведь Хрущев, а до него Сталин так любили фотографироваться с детьми! А в памяти вспыхнула картина. Новосибирская пересылка и танцующая с дикими воплями и истерическими слезами цыганка. У нее отняли детей и бросили ее в тюрьму за то, что она не хотела перейти от кочевой жизни к оседлой, в колхоз. И вот она, тоскуя о своих детях, сошла с ума. Но до этого никому нет дела: здесь пересылка, этапы... А дети ее плачут в неприютном детском доме — есть такие спецдетдома для детей преступников.

Пришел Виктор, мы пошли обедать: я рассказал ему о садисте-семьянине. Лицо Виктора как-то даже осунулось: «Ты знаешь, я сам бросил бы атомную бомбу на страну нашу, на себя, на родных! Сколько можно мучить людей! Пусть лучше начнут сначала! Ведь нельзя этот режим улучшить, исправить! Только сжечь! Мне даже и сны такие снятся. Вот, вчера ночью видел, что стою с группой офицеров в кабинете у Эйзенхауэра, и он говорит: Кто согласен бросить на них бомбу? И я сразу шагнул вперед. Ведь если это рассказать на Западе, подумают, что мы сумасшедшие. А ведь мы правы! Этого не исправить!»

Глава XXI

Известную на весь мир «комиссию», приехавшую к нам из Москвы в мае 1956 года для пересмотра дел заключенных, мы ждали, как я уже говорил, давно. Ждали годы.

Обстановка, в которой мы встретили комиссию, была будничной: мы работали, за малейший отказ от работы или «нарушение режима» (не так ответил надзирателю) — карцер.

Вот и я сидел перед комиссией весной этого года в карцере — уж и не помню, за что. Землянка карцерная была холодной и сырой, паек штрафной — 300 граммов хлеба и вода (тогда еще не давали щи на вторые сутки, как это стало примерно с 1960 года). Доходишь в карцере до состояния, хорошо охарактеризованного блатными: «тонкий, звонкий и прозрачный».

Сидел я один. А через стенку «доходил» Володя Бернштейн, «Арматура» — ему уже худеть было некуда: сидел он больше месяца. Володя не только голодал, но и скучал. А скучающий блатной может такое придумать... Вот, Марченко писал о пуговицах, которые пришивают на груди, по коже. Это — цветочки. И когда сидит такой и узоры вышивает по коже, а на крик надзирателя: «Ты что делаешь?!» — отвечает: «Отвяжись, паскуда! Не видишь — портняжничаю...» — не надо удивляться. Но Арматура был классом выше, он пуговицы не пришивал, он любил сотворить что-нибудь оригинальное. И вот, нарвался на Володю наш оперуполномоченный лагеря. Услышал «Арматура» его голос в карцере и начал звать к себе в камеру. А тот не идет. Володя его матом. Тот отвечает в том же духе: меня, дескать, этим не удивишь. Но все же велел открыть дверь и вошел к Бернштейну. Володя встретил его активной бранью:

— Вы что, суки, заморить меня решили? Чего зря держите?

А опер в ответ не менее агрессивно: