– Как не прячешься? – а почему домой среди ночи через забор пришел? – и завтра, небось, у матери в комнате сидеть думаешь, так, чтобы тебя даже Настя не видела?..

– Нет, не думаю. Завтра я дальше уеду…

– Ну-ну, так я тебя и отпустил!.. – упрячем как-нибудь, можно в деревню незаметно отправить, подкормись, отдохни!..

– Должен.

– Это куда-же?

– В Петроград.

– Зачем?

– А я ж тебе говорил, что в Петрограде сегодня на Выборгской стороне и у Нарвской заставы заводы не работали… Я, вот, попью сейчас чаю с тобою, с мамой, с Настей, – и дальше. Зайду тут в один домок – и в Петроград!.. Если к тебе тут Бабенин или Цветков прикатят, – скажи, что меня не видел, не было меня и неизвестно, где я обретаюсь.

На рассвете Андрей ушел дальше. Отец проводил сына до калитки, хотел пойти вместе с ним по городу, – сын не пустил. Отец обнял сына, положил голову к нему на грудь, заплакал, сказал:

– Ну-ну, ты, Андрей… Я, Андрюша… как тебе сказать, одним словом? – я тебя не осуждаю. Я сам ничего… ничего не вижу!.. Мы с матерью тебя, как тебе сказать, благословляем, что ли… Погостил бы…

Андрей пошел по улице, высоко подняв воротник и сгорбившись, чтоб не походить на самого себя. Рассвет был серым, серая солдатская шинель растворилась в темноте. 14-го февраля в Петрограде путиловцы вышли на демонстрацию с красными флагами, – «долой самодержавие! долой войну!» – «хлеба!» – Рабочие с Выборгской стороны шли по Литейному с революционными песнями. По заводам шли митинги. Хлеб уже несколько дней не подвозился к Петрограду, очереди за хлебом вставали с полночи, очереди требовали – хлеба. Были морозы и не было дров. 15-го к парадному Криворотова подъехали сани Бабенина, с медвежьей полостью. Иван Иванович видел в окно, как поспешно во двор прошли два жандарма. В парадном звонили Бабенин и Цветков. Они вошли строго и молча, едва поздоровавшись. Иван Иванович так же едва поздоровался и молчал. Первым стиль потерял надворный советник Бабенин.

– Иван Иванович! – крикнул он почти со слезами. – Для того ль мы растили их?! – что же это делается? – где же ваш сын?! – в университете его нет, от военной повинности он дезертировал… Ну, что это такое делается на земле?!.

– Извините, господин доктор, – сказал строго, строго глянув на Бабенина, подполковник Цветков. – Я обязан произвести у вас обыск.

– Пожалуйста! производите! – крикнул доктор Иван Иванович, чтобы расслышал Цветков, хотя Цветков не был глухим, и обратился к Бабенину, как Бабенин почти со слезами: – Вы бы сказали мне, где мой Андрей и что с ним такое?.. Вы бы сказали мне, что такое творится на свете, – вы – ко мне – с обыском.

Обыск ничего не дал.

Иван Иванович сказал Бабенину:

– Может быть, на дорогу – рюмку водки? – настоящий ректификованный спиртик…

Бабенин косо глянул на Цветкова, Цветков глянул косо на Бабенина. Водку на дорогу выпили, по рюмке, по две и по три.

А 16-го февраля, как Андрей Криворотов месяц тому назад, так же неожиданно, – приехал из Петрограда – особоуполномоченный Всероссийского земского союза – Иван Кошкин, почти полковник. Он не прятался в переулках от станции, он сел на извозчика и поехал по полутемным и приземистым камынским улочкам, – но приехал без предупреждения, вышел со станции служебным проходом, на люди не показывался и проехал не в дом жены, а к отцу. Отец Сергей Иванович, в валенках на босу ногу, сидел с женою и Машухой у кухонного стола, играли в дурачки, когда приехал сын. Из передних комнат запахло одеколоном, отец вынес сверток, скомандовал:

– Живо!..

В свертке были – бутылка коньяка Депре, банка с черной икрой, лимоны, консервные банки, французские булки, леденцы. Отец собственноручно потащил для умывальника в парадной спальне ведро горячей воды. Мать спросила из-за двери:

– За женой-то послать кого сбегать? Отец из-за двери ответил:

– Цыц, ты!..

По комнатам ходил вылощенный и выхолощенный – ни дать, ни взять – офицер, в полном офицерском наряде, с полным офицерским оружием, даже со шпорами, отличавшийся от офицеров лишь тем, что погоны были серебряные, а не золотые, – земгусар, чуть-чуть припудренный для томности по тогдашней офицерской моде. Он сбросил китель перед умыванием и надел халат для ужина. Отец спросил нехрабро:

– Может, действительно, послать за Ольгой Витальевной?..

– Повремените, папа, побудем одни… и, вообще, о наших разговорах никто не должен знать. Сейчас одиннадцать. В час я поеду к жене, поезда все равно ходят без расписания, и то, что я сначала поехал не к ней, останется между нами… Как она тут? – в Петрограде так дорого, а вы так скупитесь с деньгами, что я должен был отправить ее гостить к тестю… Как его сиятельство? – с вами по-прежнему почти не здоровается?..

– С нами не очень ретиво…

– Ну и пусть.

Сели к столу. Сын налил отцу коньяка, налил себе. Пальцы сына казались бессильными, тщательно выточенные.

– Как дела? – спросил сын.

– Плохо, ясное дело, – разве лес сейчас кто покупает? – ответил отец.

– Я не о лесе… Действительно, плохо. Я приехал по делу, естественно, – сказал сын. – Нас никто не подслушивает?..

Отец ткнул ногою дверь в коридор, там были Машуха и мать. Отец приказал им отправляться на кухню и пребывать там бессменно, – дверь в коридор он оставил открытой, чтобы следить за кухонной дверью.

– И вообще о нашем разговоре никто не должен знать… В Петрограде два заговора. Заговор императрицы с целью разгона Государственной думы и заключения сепаратного мира с немцами. А также заговор кадетов с октябристами и союзными правительствами с целью свержения династии, опоры на Государственную думу и продолжения войны до победы над немцами… Я был ближе к князю Львову… Но… Третьего дня в Петрограде на улицу вышло больше ста тысяч рабочих с воззваниями на знаменах – «хлеба!» – «долой царя!» – «долой войну!»… Вы поняли, папа?

– Поняли, как не понять…

– Я же работаю в земском союзе, – хлеба в Петрограде нет, хлеба в ближайшее время не предвидится… и в очередях за хлебом, которого нет, стоит по ночам уже не сто тысяч, а больше… Поняли, папа?

– Поняли, как не понять!.. А стоят на морозе, без дела, разговоры разговаривают, – кто, как и за что Гришку Распутина укокошили… А также на морозе во вшах миллионы и миллионы людей сидят по окопам…

– Совершенно верно… Как у вас, поэтому, насчет сбережений?., вы, конечно, что могли, сберегли и припрятали?..

– Это ты насчет чего?..

– Деньгами, там, – не бумажными, конечно, – помните, я советовал… Я хочу спросить, – вы приготовились к неожиданностям? – и, вообще, папа, давайте без хитростей.

– А мы и не хитрим.

– Положим!.. – но не будем об этом. Вы поняли главное? – хлеба нет и не будет, рабочие бросают работу, выходят на улицы с воззваниями – «хлеба!» – «долой царя и войну!». – это уже ни Львов, ни императрица, И я спрашиваю вас, – вы приготовились? – поняли?..

– Поняли…

– Теперь дальше. Я получаю правительственную командировку и срочно уезжаю в Америку для закупок для союза городов и земств, поеду через Сибирь и Японию. Я советовал бы вам ваши сбережения отдать мне для сохранения, я положил бы их в американские банки под проценты. К сожалению, я еду в военную командировку и не могу, поэтому, взять с собою ни вас, ни жену…

– Тонем, стало быть, на полных парах?!. Так!.. Ох, Ванька, и в кого же ты сволочь такая? – ну, я жук, не спорю, – а такого, как ты, не видал. Корабль, значит, тонет, – и ты, не то, чтоб спасаться, а попутно и отца ограбить хочешь?!

Иван улыбнулся ясною улыбкой, чуть-чуть презрительной, взял в рот леденец.

– Все это совсем не так, папа. Вы не читали о Французской революции? – представьте обстоятельство, что к вам придут, обыщут ваш дом и найдут вашу кубышку, – что вы будете делать, папа?.. Я же сказал вам, что еду я за покупками для Земгора, то есть, стало быть, еду с деньгами, а, стало быть, ну, при неожиданностях, – я останусь с деньгами Земгора… – Иван улыбнулся ясною улыбкой. – Во всяком случае, если вам неясны мои предложения и если вы хотите рисковать, я просил бы вас, папа, отдать мне ту часть, которая принадлежит мне по наследству.