...Пленных гнали через пылающий город. На узкое Лабораторное шоссе густо высыпали женщины, старики и дети. Немецкие конвоиры с трудом сдерживали озлобленную, возбужденную толпу севастопольцев. Люди бросали раненым хлеб, сухари, подавали воду, которой и у самих не было вдоволь.

Оксана все глаза проглядела, но Павла и здесь, среди пленных, не было. Вот и все. Вот и исчезла последняя надежда.

Боцман Верба, с перевязанной головой и залитым кровью глазом, шел с краю в колонне военнопленных.

Вдруг в толпе промелькнуло знакомое лицо, и, была не была, он тихо позвал:

— Ой, мама родная! Спасите!

И тут какая-то женщина кинулась к нему, заломив руки:

— Сыночек мой!..

За ней бросились девушки, женщины, дети. Боцман Верба мгновенно растаял в толпе, а через минуту он перебежал узенький дворик, и крышка погреба, грохнув, захлопнулась за ним.

Часовые даже не заметили этого — они шли далеко друг от друга. Удача подхлестнула людей. Вслед за боцманом Вербой женщины выхватывали из колонны то одного, то другого пленного. Раненые, кто не мог идти, валясь от боли и усталости, падали у ног севастопольцев, и люди сразу же перешагивали через них, заслоняли, а стоящие сзади уносили раненых во дворы и прятали их где только было можно.

Женщины выбежали за колонной в поле, умоляя конвоиров:

— Господин! Там сын мой. Пустите...

Не пускали. Но они все бежали и бежали, подбирали тех, кого не успели пристрелить фашисты.

Солнце жгло немилосердно, земля растрескалась так, что кое-где можно было в щель засунуть ладонь. Выгорели все травы. Листья на деревьях увяли. Только море синело, слепящее и безмолвное, словно и оно затихло, затаило дыхание.

Оксана уже не плакала, только горько всхлипывала, упав грудью на стол. Ольга стояла возле нее, не зная, что делать дальше. На столе лежал пропуск, который ей дал на маяке немецкий офицер. Варка еще раз взглянула на пропуск, в сердцах бросила:

— Уйдите с глаз долой! Куда хотите, туда и идите. Я сама с ним поговорю, когда придет...

— Куда же мы пойдем, мама? — спросила Ольга.

— Куда хотите. К тетке на Слободку. На хутор Дергачи или в совхоз. Идите, чтобы глаза мои вас не видели. Там и ночуйте, раз такое натворили. И где совесть твоя была? Немца в гости пригласила, бесстыдница...

— Он же меня отпустил, — пыталась оправдаться Ольга.

— Отпустил... Чтоб его с берега спустили, проклятого, — ругалась Варка. — Чтоб его в люльке задушили вместе с этой войной...

Грицько дергал Ольгу за юбку, тянул за рукав Оксану, подмигивал испуганными глазами, чтоб они не упирались, а немедленно удирали из дому, раз мать сердится. И сестры молча вышли; даже не простившись с матерью. Грицько обрадовался, что они так быстро послушались его совета, заискивающе попросил:

— Мама, я побегу в порт. Там склад разбили и можно сухарей набрать...

— Что? — вскинулась Варка. — Я тебе покажу сухари, балбес!

— Так все же бегут, — упрашивал сын.

— Пусть бегут, а ты сиди дома. Сиди хоть ты со мной...

Грицько насупился, засопел и поплелся в угол, где лежали его самодельные яхты и рваные брезентовые паруса.

К вечеру пришел офицер с двумя солдатами. Одного он оставил во дворе, у порога, со вторым вошел в дом. Вынув разговорник, он кое-как стал объясняться с Варкой, и она поняла, что он и есть тот самый офицер, которого Ольга пригласила в гости.

Она показала ему Ольгину фотографию, висевшую на стене, и, пожав плечами, невинно сказала:

— Нету, господин. Нету. Ушла по воду с сестрой. Далеко. К тетке в Дергачи. Теперь вода только там есть.

— Вассер? Танте? Пошла? — переспрашивал офицер.

— Ага, — продолжала Варка. — А вот этот пропуск велела вам передать. Она у меня честная! Возьмите пропуск, господин, и не думайте, что она его кому-нибудь передала...

— Гут, гут! — офицер схватил пропуск и спрятал в планшет.

Он долго листал потрепанный разговорник, наконец отыскал нужную фразу, проговорил:

— Я хочу к вас приходить... Очень хочу... Гут?

— Приходи... Вольному воля, — пожала плечами Варка.

Грицько выбрался из угла и смело прохаживался по комнате, словно совсем не боялся немца. Офицер легонько дернул его за чуб и засмеялся. В ответ Грицько показал язык и тут же спрятался за материну юбку...

— Слава тебе господи, — с облегчением вздохнула Варка, когда непрошеный гость покинул дом.

Наутро был объявлен первый приказ фашистских властей. Все севастопольцы должны были явиться по месту своей прежней работы. За неявку — расстрел.

И они пошли. Оксана к разрушенной типографии, где ее встретил какой-то немец и, записав в список, заставил разбирать вместе с несколькими старыми печатниками каменные завалы. Ольга побрела к руинам Морского завода. Несколько ее прежних подруг уже носили ржавые и погнутые от огня железные балки. Всех их тоже записал немец и велел ежедневно сюда приходить. Боцман Верба явился в порт и сказал немцам, что он работал мотористом на водолее, развозящем по кораблям воду. Водолей большевики затопили, а его, раненного, бросили в порту на произвол судьбы. Он работал у них по вольному найму. В армии не служил. А это его маленький помощник, Грицько Горностай. Неважно, что мал, зато многое умеет. Куда угодно пошлите, все выполнит. Так Грицько стал работать вместе с Вербой в порту.

Явился в полевую жандармерию и Момот, заявив, что он врач, а кроме того, учитель физики и математики. Его тоже поставили на учет.

Все начиналось как будто хорошо. Сестры Горностай должны были встретиться с боцманом Вербой и врачом Момотом.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

А полевой хирург Павло Заброда еще жил и боролся. Взрывная волна от снаряда, ударившего в самую гущу раненых, швырнула его с высокой скалы на мягкий песок, к самому морю. Тихая волна пробудила его от контузии. Павло пришел в себя, когда на небе уже высыпали большие южные звезды. Он шевельнул руками и ногами, почувствовал в них былую силу. Медленно поднялся на ноги, огляделся вокруг и побрел вдоль берега наугад, разыскивая какую-нибудь тропку, чтобы подняться к Херсонесскому маяку. Но тропки нигде не было. Над его головой на этой огненной, истерзанной земле все громче и явственнее слышалась лающая, отрывистая немецкая речь и отчаянный стон раненых матросов.

— Добей, браток!

— Ох, добей, чтоб я не мучился...

Потом немецкие выкрики стали удаляться, и Павло, перебираясь с камня на камень, пошел вдоль моря в сторону мыса Фиолент; ему казалось, что там еще идет бой наших арьергардных частей. Может быть, туда подойдут этой ночью и советские корабли.

Но корабли так и не подошли. Хирург Заброда остался один. Собственно, он уже перестал быть хирургом. Его сумка с инструментами пропала, когда разорвался снаряд. В пистолете остался последний патрон, врач берег его для себя. Над спокойным морем прозвучит еще один одинокий выстрел, которого на земле никто уже не услышит в этом грохоте и громе. Останется море, черная ночь и большие звезды на небе. И еще там, где-то под Млечным Путем, его Сухая Калина, а в ней грустная и заплаканная мать. Все обещал приехать к ней Павло, да так и не собрался. Взглянул на Млечный Путь и горько вздохнул. Расстегнул кобуру, холодная ручка пистолета неприятно защекотала ладонь. Павло даже вздрогнул, зябко поежился...

Вдруг он увидел у берега шлюпку и возле нее троих. Они быстро вычерпывали из нее воду, как видно собираясь отплыть в море. Павло подбежал к ним, спросил:

— Братцы, куда вы?

— Ты что, не видишь? — глухо сказал усатый. — К партизанам, под Балаклаву...

— А там, наверху, что?

— Там каюк. Конец, — бросил тот, что копался на носу шлюпки.

— Вам будет трудно втроем, шлюпка же на четыре весла. Возьмите меня с собой, братцы, — попросил Павло. — Я врач.

— Врач? — удивленно протянул усатый, сталкивая шлюпку в море и становясь в нее одной ногой.

— Да, врач. — Павло подошел ближе.