Ольга слово в слово повторяет все то, что только что говорила солдатам. Офицер велит им вести Ольгу в маяк и идет вслед за ними. Девушка подводит их к нише, где лежат несколько противотанковых гранат и тол в ящиках, уверяет, что здесь якобы лежали мины. Ольга смело прикасается к ним, показывая офицеру, как она вытаскивала мины, как носила их к морю и сбрасывала с высокой скалы в воду. Потом объясняет офицеру и солдатам строение рефлектора.
Офицер все еще сомневается. Тогда Ольга решается на последний шаг: она живет с мамой и сестрой Оксаной в собственном домике на Корабельной стороне. У них в доме нет мужчин, которые могли бы воевать на фронте. А брат Грицько еще мал, всех забот у него — гонять голубей.
— Таубе! Таубе! — радостно выкрикивает Ольга, вспомнив наконец, как по-немецки «голубь».
— Молодец! — довольно хохочет немец. — Немецкое командование совсем не трогает тех людей, которые оказывают помощь солдатам великого рейха. Пусть фрейлейн Ольга это хорошо запомнит и всем расскажет. Здесь, в Севастополе, люди какие-то бешеные. Немецкие солдаты не звери. Офицер придет к Ольге вечером в гости, и она убедится в этом. А что она хочет в благодарность от немецкого командования?
— Я хочу к маме, — горячо просит Ольга.
Подыскивая немецкие слова, она объясняет офицеру, что третий день ничего не ела, а только пила грязную, вонючую воду из воронок. Ей нужно немедленно к маме, чтобы хоть немного отдохнуть и приготовиться к приходу господина офицера. На маяке все будет в порядке. Правда, господину офицеру нужно поставить часовых, не то солдаты, ничего не понимающие в механизмах, могут нечаянно все испортить.
— Хорошо! Хорошо! — поддакивает офицер.
И тогда Ольга, чтобы окончательно развеять его сомнения, мигом поднимается по крутой лестнице и устанавливает линзу на пустое место в большом зеркальном рефлекторе, красочно переливающемся всеми цветами солнечного спектра.
Офицер после некоторого колебания решает: нет, она не диверсантка. Это просто обыкновенная девка, с которой русские матросы развлекались тут, на маяке. А почему бы и ему не иметь ее в своем распоряжении?
— Хорошо, — похвалил офицер и протянул ей зеленый пропуск сроком на один день. — Иди и всем расскажи о нас, фрейлейн Ольга. Пусть видят русские фанатики гуманизм солдат великого рейха!
Девушка пошла, не оглядываясь, навстречу крику и плачу, повисшему над горячей землей, над телами убитых и умирающих от ран и жажды матросов.
Ольга в бессильной злобе кусала потрескавшиеся губы, возмущение клокотало в груди. Ну как она могла так спокойно с ними говорить? Почему не вцепилась этому офицеру в горло и не задушила его? Живые фашисты стояли перед ней, и она не выхватила у них автомат, не пришила их навеки к земле. Проклятый враг стоял рядом, а она забыла святой завет: убей фашиста! Более того, стала перед ним изворачиваться, даже кокетничать. Стыд! Какой стыд... А что же она могла сделать? Ну, убить немца, бросить ему под ноги гранату и погибнуть сама. О нет! Они еще дорого ей заплатят за все, за все. Она для того и спаслась, чтобы смерть их была еще мучительней и страшней.
Среди убитых и раненых, словно зловещие тени, бродили почерневшие от горя женщины с маленькими детьми, разыскивая своих отцов и мужей. Они склонялись над мертвыми, подолгу разглядывали их, узнавая, а потом накрывали их тела шинелями или бушлатами.
В глубокой воронке над телом могучего матроса в разорванной на груди тельняшке голосила простоволосая женщина, ломая руки:
— Ой, хозяин наш, голубчик сизокрылый, на кого ты нас покинул? Почему же не пришел хоть попрощаться с нами, соколик родной? Да они же теперь вырастут, как тот чертополох, твои деточки ненаглядные. Ой, почему ж ты нас не позвал, муж ты мой верный? Да мы б тебя от проклятой смерти грудью своей заслонили! Да мы б тебе белые руки под головку подложили, а сердце твое от огня упрятали! Ой, отец ты наш родной, сокол наш дорогой! Да посмотри на своих малых деток, да услышь их голосочек! Ведь и пушки уж не стреляют, и пули не свистят, а тебя, бедняжечки, уже нет... Ой, люди добрые, что ж нам, сиротам, делать? К кому голову прислонить, у кого правды искать?..
Матрос лежал головой к Севастополю, выбросив вперед крепкие жилистые руки, в которых намертво был зажат пустой, без единого патрона автомат. Раскрытый диск валялся рядом. Двое малышей собирали расстрелянные гильзы, единственную память, оставшуюся им от отца. Их почерневшие ручонки дрожали, из глаз горошинами катились слезы.
Ольга тихо и осторожно обошла осиротевшую семью и, не помня себя от торя, побежала к Севастополю, прижав к ушам платок, не отрывая глаз от земли. А горестный плач и отчаянный стон женщин, повисший над полем, все равно доносился до нее.
Вдруг среди этого тоскливого рыдания ей послышалось, что кто-то зовет ее. Ольга остановилась, сняла платок.
— Оля-я-я-я! Оля-я-я-я! — неслось откуда-то издали, словно со дна морского.
Ольга огляделась вокруг и побежала на этот зов к морю, остановилась у самого края глубокого обрыва. Внизу пенилась и шумела теплая морская волна, смывая с камня свежую кровь.
Там по колени в воде стояла Оксана. Длинная и тяжелая коса ее расплелась, и волосы рассыпались по плечам.
— Оксаночка! — бросилась к ней по крутой тропке, спускавшейся к морю, Ольга. — Что с тобой? Зачем ты тут?
— Не нашла, — чуть слышно проговорила Оксана. — И там не было, и тут нет... А ты его не видела?
— Кого? — тревожно заглянула ей в глаза Ольга.
— Павлика. Все кого-нибудь находят. Одна — живого, другая — раненого. Только его, бедного, нигде нет. Сколько я прошла уже, Оля, сколько всего повидала, а его все нет и нет. Хоть бы раненого, только бы найти. Что же это творится, Оля? Ты меня слышишь или не слышишь, Оля?
— Слышу, милая. Слышу. Но его и там нет, — кивнула Ольга на маяк. — Я оттуда иду. Наверное, уплыл ночью на Кавказ. С моряками уплыл. Не волнуйся, Ксана...
— Ох, нет! Он где-то здесь, — вздохнула Оксана.
— Кто тебе сказал? Не может быть, — пробовала успокоить ее Ольга.
— Он тут упал. Снаряд ударил в воронку, где были раненые. А он возле них стоял, мой Павлик. Мне санитары передали. Ты ничего не знаешь, — шептала Оксана, со страхом глядя на убитых моряков, лежащих под скалой. Их руки тянулись к морю, словно люди умоляли его подойти поближе и унести их на волне с этой страшной, окровавленной земли.
Оксана тоже протянула руки к морю:
— Будь она проклята, эта война! Навеки проклята!
— Оксана? Опомнись! — прижала ее к груди Ольга, словно боялась, что сестра сейчас бросится в море. — А как же мы здесь останемся, в неволе?
— Мы? — удивленно спросила Оксана и после паузы вздохнула: — А что мы? Война мне искалечила молодость... Кто мне его вернет, Павлика? Кто? Помоги мне хоть мертвого его найти, Оля. Помоги...
Они брели вдоль берега, потом по холмам все ближе и ближе к Севастополю, но Павла Заброды среди убитых не находили. Не было его и среди раненых, истекавших кровью в разрушенном полевом госпитале, где какой-то врач и две медсестры еще боролись за жизнь моряков. Поили их водой, перевязывали раны, давали какие-то лекарства.
Сколько трагического и в то же время героического происходило на этой сожженной каменистой земле в последние минуты обороны Севастополя!
Вот из блиндажа выскочил генерал и пошел на немцев под охраной десяти автоматчиков. Он был при всех орденах и медалях, в парадном мундире, и гитлеровцы расступились и закричали от радости: советский генерал добровольно идет к ним в плен. Генерал шел медленно, высоко подняв голову, а матросы с автоматами плотно окружили его со всех сторон, словно боялись, чтобы к нему никто не подкрался внезапно. Генерал подал короткую отрывистую команду — и автоматчики ударили во все стороны по врагам, а генерал на ходу бросил фашистам под ноги одну за другой две гранаты. Он шел, как на параде, не сводя взгляда с синей дали, где виднелась Балаклава, шумели в горах партизанские леса. Наконец фашисты опомнились и ударили по этой группе из крупнокалиберных пулеметов. Генерал упал, громко вскрикнув. Упал головой к Балаклаве, далеко вперед выбросив черные, обожженные порохом руки. Его добили в спину, словно из-за угла. Матросы залегли вокруг генерала. Вмиг их накрыли густым огнем минометов, а потом туда приполз танк и раздавил гусеницами мертвые тела.