Моряки заметили командующего, но реагировали на это вяло, только снова налегли на весла. Молчаливые, хмурые, словно сонные. Давно не бритые щеки ввалились, нос у каждого заострился, шеи были тонки, как былинки. Только поблескивают исподлобья воспаленные глаза. Механически, как заводные, покачиваются вслед за веслами, словно кланяются родной земле.

Ялик глухо стукнулся носом о каменный пирс, и гребцы, повалившись на тяжелые весла, так и застыли, положив головы на колени. Словно вдруг обессилели и уснули глубоким, страшным сном. Только один из них, не поднимая головы, простонал:

— Воды!

Капитан 3 ранга поднялся с кормы и, пошатываясь, медленно побрел вдоль ялика. Он шел долго, боясь упасть, и потому хватался за плечи неподвижных и безмолвных, словно окаменевших матросов. Он шевелил пересохшими губами, что-то, наверное, говорил, но его слов никто не слышал.

— Не давайте им спать! Не давайте! — крикнул врач.

Вице-адмирал спрыгнул в ялик и поддержал Никульшина за плечи.

Тот выпрямился и, пересиливая горькую дурноту в горле, козырнул, но рука сразу упала и закачалась, как чужая. Тихо и медленно, словно учился заново говорить, Никульшин прошептал:

— Товарищ командующий, приказ выполнен...

Командующий обнял его и, не давая договорить, крепко поцеловал, чувствуя, как непослушно и безвольно шатается голова моряка.

— Не смейте давать воды! Чай! Только чай! — снова крикнул врач.

И снова госпиталь. И снова та же палата, в которой лежал Крайнюк. Здесь теперь расположились моряки с шестивесельного яла вместе с капитаном 3 ранга. Только Крайнюк сидит у двери и ждет, пока их снова напоят чаем с мелко накрошенными сухарями. Он ждет долго и терпеливо. Наконец за дверью начинается тихий, приглушенный разговор и слышится голос Никульшина:

— Бритва. Где у вас бритва?

— Потом. Попейте чаю, — улыбается врач.

— К чертям чай, — набирает мощи голос капитана. — Или бритва, или спирт...

— Эге, батенька, чего захотели! Рановато, — весело бросает врач и приглашает Крайнюка в палату. — Вот гости к вам пришли. Писатель Крайнюк... Прошу, Петр Степаныч.

В окнах алеет солнечный закат, слепит глаза морякам.

Крайнюк слегка кланяется на все стороны, каждой койке, и садится на табурете возле капитана 3 ранга. Никульшин недоверчиво оглядывает его глубоко запавшими глазами. Взглянув на пустой рукав, сурово, словно на допросе, спрашивает:

— Где это вас так?

— Под хутором Дергачи, — спокойно ответил Крайнюк.

— Под каким таким хутором? — удивляется Никульшин.

— Под тем самым, севастопольским. За несколько дней до сдачи, — еще спокойнее объясняет Крайнюк.

Койки под матросами заскрипели, и они повернули к нему головы, изучающе глядя на писателя широко раскрытыми, удивленными глазами. Так вот он какой, этот писатель Крайнюк!

— Ну, тогда добро, — улыбнулся Никульшин. — Что же вам нужно от нас? Материал в газету?

Первый раз в жизни Крайнюку изменяет его профессиональная выдержка газетчика. Кусая пересохшие губы, он неожиданно спрашивает:

— Я хирурга своего ищу, того, что от смерти меня спас под Дергачами. Он был начальником санслужбы в третьем батальоне бригады Горпищенки. Заброда. Павло Иванович Заброда. Может, вы его случайно видели или хотя бы что-либо слышали о нем там, в Севастополе?

— Какой же это Заброда? Не тот ли случайно, которого матросы хирургом Пироговым прозвали? — спросил Никулыпин.

— Тот самый. Он. Павло Иванович Заброда, — горячо подтвердил Крайнюк.

— Нет, не видели, — сказал Никульшин. — Слыхать — слыхали, да не видали. Наш катер сгорел от снаряда, и остались мы, как воробышки, выпавшие из гнезда и не умеющие летать. На ялике вышли в море. Без карты. Только компас был и звезды в небе...

— Это хорошо, что компас был.

— Все и было бы хорошо, да скоро анархия началась, — вздохнул Никульшин. — Только это не для прессы. Ясно?

— Ясно, — улыбнулся Крайнюк и показал на пустой рукав. — Где уж мне теперь в прессу? На фронт путь заказан. Больше по тылам приходится.

— Жаль, — сочувственно сказал капитан 3 ранга и, взглянув на крайнюю койку у двери, прибавил: — Вон видите Жоржика? Он, голубчик, из Одессы родом и давай на ялике свои порядки заводить. Стал морскую воду тайком пить. А ведь это смертельно! Ну, я его чуть не расстрелял. Еще бы какое-то мгновение — и все. Матросы поручились, и сам поклялся, что в рот больше не возьмет морскую воду...

И, сам того не замечая, капитан 3 ранга скупо, но четко рассказал Крайнюку, как все произошло, как они совершили этот героический подвиг, переплыв Черное море на обыкновенном ялике.

Матросы даже приподнялись на койках и затаили дыхание, они впервые слышали рассказ о своей отваге в море. И потому, что слышали впервые, удивлялись. Неужели это о них идет речь? Неужели это они перенесли такую невыносимую тяжесть? Смотрели друг на друга, словно видели впервые.

— Да вы спросите первого встречного врача или даже профессора, — говорил капитан 3 ранга, — и каждый вам скажет, что пить морскую воду, да еще при голодании, опасно, даже смертельно. Я про это слышал давно, еще в военно-морском училище, а потом и в академии. Она парализует сердце, отравляет весь организм. А они мне не верили. Ну что же!.. Может, теперь поверят?..

Матросы понуро взглянули на командира и опустили глаза. Никто не ответил ему, хотя его вопрос касался каждого из них.

— Молчите? Молчите, бурлаки, молчите и думайте, какое оно, наше море, когда кишки марш играют, а жажда сжимает горло.

Он немного передохнул, наверное поняв, что менторский тон и укоры тут ни к чему, и, подождав какое-то мгновение, заговорил спокойнее, словно рассказывал сон:

— Все кругом горело. На нас стала воспламеняться одежда. В огне обгорели брови и ресницы. Я уж не говорю о волосах. Счастье наше, что мы эту шлюпку нашли, когда сгорел наш катер. Где уж тут было думать о хлебе и воде? Так и отплыли, вырвавшись из самого пекла. Что у нас было с собой? Может, забыли, так я напомню, братишечки. На двенадцать уже тогда голодных ртов мы имели в своем балансе: сухарей — десять килограммов. Раз. Сахару-песку — полтора килограмма. Два.

Каждый раз он загибал пальцы — такие худые и костлявые, что казалось, они гремели.

— Конфет — пятьсот граммов. Это вам три. И три фляги пресной воды по три четверти литра. Это четыре. И все. И точка. Больше ничего не было, хоть волком вой среди пустого моря. А солнце жжет, словно вокруг разлился расплавленный металл, когда домны дают плавку. Все так и горит. Мне казалось, что у меня под черепом стал таять мозг. Жажда. Страшная, смертельная жажда. Пить и пить. А вокруг воды целое море, да, как говорят в народе, ею скотина не напьется, не то что человек. Не убило бомбой, так солнцем стало добивать. Я выдавал каждому по тридцать граммов воды в день. А потом сократил и эту норму. Стал выдавать по столовой ложке. Я берег воду как зеницу ока. Вот и слова такого не найду, чтобы сказать, как я ее берег. А морскую пить категорически запретил. Но кое-кто из них не выдержал и исподтишка стал похлебывать морскую воду. И что с ними случилось? Не забыли еще? Стало тошнить, все внутренности выворачивало. А потом — страшный понос. Все были похожи на сумасшедших. Я снова категорически повторил свой приказ о запрещении пить морскую воду, угрожая расстрелом каждому, кто к ней прикоснется.

Взглянув на матроса, лежащего у двери, Никульшин спросил:

— Что, стыдно теперь, Одесса-мама? Глаза прячешь? А тогда почему не прятал, когда не слезал с борта? Ты мне брось эту свою одесскую анархию. Приказ командира есть приказ. Война еще не закончилась, и ты это заруби себе на носу... Жажда была такой невыносимой, что я приказал всем полоскать морской водой рот, обливать голову и одежду. Потом мы стали купаться в море. Это немного утоляло жажду. А голод брал свое... Так брал, что даже в глазах темнело, голова шла кругом и ясный день временами казался глухой ночью. А плыть еще далеко. А берега все нет и нет. Да они молодцы, мои матросы. Это я для порядка покрикивал на них. Чтоб лучше запомнилось. Никто не повесил носа, ни единый не пустил цикория: и водичку над губой не вытирал. Все стали как каменные. А врача вашего мы там не видели. Просто не могли видеть, он, наверное, на другом курсе был. Не на тех румбах, что мы...