— Ну к чему это, тетя Мотря? Она такая красивая. Вся жизнь у нее впереди. А я…

— А что это ты за нее все решаешь? Может, ты ей такой еще дороже. Она ведь первая кровь тебе дала. Когда ты еще без чувств лежал.

Вечером Наташа сидела у его постели. Он ощущал ее руки, когда она поправляла ему подушки. Степан не видел их: глаза были по-прежнему забинтованы, но это были ее руки, в ссадинах, трещинах, в которые крепко въелись металлическая пыль и масло. Трудно токарю ухаживать за руками. И все-таки ее руки нежные, красивые, как и вся она.

— Степа, я книжку принесла. Почитать тебе?

— Читай, Наташа.

Он слушал ее голос, готов был слушать без конца, хотя в памяти ничего не оставалось от прочитанного. Он только слушал Наташин голос, наслаждался им.

Хирург Морозов, наклеивая каждый день на его тело все новые и новые квадратики и прямоугольники кожи, одобрительно басил:

— Молодцом! Давно бы так. Ишь как хорошо стали приживаться. Скоро весь будешь как лоскутное одеяло. Ничего, что сплошные заплаты. Залатанное место, говорят, дольше носится. Зато взглянешь на себя в зеркало — и сразу всех друзей своих вспомнишь. Хорошие визитные карточки они оставили тебе на память.

Пришло время, и Степану сняли повязку с лица.

— Открывай глаза, — сказал Морозов, — не бойся.

Старшина медленно открыл глаза. И сразу закрыл их, ослепленный светом. Пожалуй, впервые он понял, как ярок и солнечен мир, пусть он ограничен пока стенами хирургического кабинета.

Степан снова открыл глаза и увидел врача — низенького пожилого человека с добрыми морщинками у улыбающихся глаз. Именно таким он и представлял его себе.

— Видишь, глаза целы, — сказал хирург. — И руки целы. Сегодня и их мы тебе освободим.

Когда его отвели в палату, Степан пристал к санитарке:

— Тетя Мотря, дайте зеркальце.

— Зачем тебе оно? Рано еще на свидание собираться.

— Ну дайте, тетя Мотря.

— Ох, уж эти мальчишки, — проворчала она и принесла ему крохотное круглое зеркальце.

Дождавшись, когда старушка ушла, старшина поднес его к лицу. Да, внешность незавидная. Лицо в красных пятнах и рубцах. Ни бровей, ни ресниц. На голове вместо прически лысина с небольшими островками волос.

В это время в палату влетела Наташа. Раскрасневшаяся, сердитая. Выхватила зеркало.

— Не верь этой стекляшке! Она врет. — Девушка хватила зеркальце о пол, и оно разлетелось на куски. — Смотрись в мои глаза. Видишь, какой ты в них красивый. И всегда таким останешься.

В дверь заглядывали матросы с пакетами и кульками, но вездесущая тетя Мотря набросилась на них коршуном:

— Ну чего уставились? Совсем понятия у людей нет. Тут вопрос жизни решается, а они со своими кульками лезут. Оставьте их мне. Никуда ваши гостинцы не денутся.

И закрыв дверь перед носом улыбающихся матросов, она сама улыбнулась и обрадованно вздохнула:

— Будет жить человек. И хорошо жить будет…

Половина атмосферы

Ключников вывел свое отделение на стенку гавани, построил в одну шеренгу и придирчиво оглядел матросов. Это были новички. Парусиновые рубахи на них еще не успели обмяться и топорщились, как накрахмаленные. Форменные воротнички были не голубыми, а темно-синими: они еще не знали воды и мыла.

В отличие от матросов старшина был в старой рабочей одежде со следами пятен машинного масла, которые не смыть никакой стиркой. Но видавшие виды рубаха и брюки, старательно выутюженные, сидели на нем столь ловко и ладно, что сразу чувствовалось: знает человек службу и гордится ею. Только погончики на плечах были совсем новенькими. Две золотые полоски на них не давали покоя старшине, и он то и дело украдкой косился на них краешком глаза. По возрасту Ключников чуть постарше своих подчиненных. Над верхней губой пробивается нежный пушок, к которому еще не прикасалась бритва. Но лицо необычно серьезно и строго.

Приказав одному из матросов поправить бескозырку, съехавшую на лоб, Ключников приступает к изложению темы занятия. Говорит он медленно, прохаживаясь перед строем и изредка взмахивая кулаком, точно утрамбовывая слова. Старшина растолковывает матросам, что такое живучесть корабля и как за нее нужно бороться. Речь свою он так сдабривает специальными терминами, расчетами и выкладками, что матросам становится грустно. Они терпеливо ждут, когда старшина доскажет свою тщательно подготовленную речь. Хоть Ключников и говорит без бумажки, но бумага эта есть: конспект, выученный назубок, лежит у него в нагрудном кармане.

— Сейчас мы начнем тренировку, — закругляется наконец старшина. — Еще раз обращаю внимание на важность темы. Живучесть корабля — основа основ морского дела. Тут не только умение, но и душа требуется.

Он подводит подчиненных к тренировочному снаряду. Это большой бак метра в два высотой, из толстого железа. Одна сторона его напоминает участок корабельного корпуса: изгибаясь, поднимаются вверх ребра шпангоутов, их пересекают широкие горизонтальные полки стрингеров. В середине — широкое отверстие с вывернутыми наружу рваными краями, острыми, как зубья пилы. Вокруг этой большой «пробоины» — десятки мелких.

Матросы с опаской поглядывают на страшную дыру. По указанию старшины они раскладывают аварийный материал— конические, выкрашенные алым суриком пробки разных размеров, щиты, брусья, ветошь. Здесь же укладывается инструмент — молотки, кувалды, зубило.

Погода выдалась хмурая. С моря дует сырой холодный ветер. Матросы ежатся и от ветра, и от мысли о том, что им сейчас предстоит возиться с ледяной водой. Стручков, самый непоседливый из матросов, хитровато щурясь, обращается к Ключникову:

— Товарищ старшина, а ведь мы вымокнем, и вы нас снова поругаете за внешний вид.

— Правильно, отругаю, — подтверждает тот. — Моряк, что бы он ни делал, обязан всегда образцовый вид иметь. Понятно?

— Понятно, — вздохнул Стручков.

Приготовления закончены. Старшина снова построил подчиненных.

— Внимание! — командует он и, обернувшись к кораблю, взмахивает рукой.

Вахтенный на юте эсминца уже стоит с телефонной трубкой в руке. По сигналу старшины он передает распоряжение в машинное отделение. И тотчас вздрагивает толстый, оплетенный проволокой шланг, протянутый от корабля к тренировочному ящику. Из пробоин веселыми ручейками брызнула вода, потекла по бетонной площадке.

Старшина громогласно объявляет вводную:

— Пробоина ниже ватерлинии в районе пятьдесят третьего шпангоута. Заделать!

Матросы без особого энтузиазма подступают к «пробоине». Подносят пробки, вдвигают их на вытянутых руках, чтобы не замочить одежды, потом легонько стукают по ним молотками. Старшина торопит. Моряки постепенно набирают темп. Суетятся, мешают друг другу.

Командир отделения морщится. Разве так работают! Послужить бы им под началом старшины 1-й статьи Сидорова, который раньше командовал этим отделением и недавно ушел в запас! Занятия Сидоров проводил не здесь, на стенке, а в отсеке, в тесноте, темноте. Наломаешься за милую душу — неделю потом косточки ноют.

Снова и снова старшина повторяет упражнение. Сам все на часы поглядывает. Ребята, видать, с головой — с каждым разом быстрее управляются. Увлекшись часами, старшина не замечает, что на юте эсминца с полчаса уже стоит инженер-лейтенант Морозов. Офицер внимательно наблюдает за ходом тренировки. Вначале она ему нравится. Расторопно действуют новички. И четко. Даже чересчур четко. Матросы безошибочно берут именно ту пробку, которая подходит к соответствующему отверстию. Чтобы меньше было брызг, сначала заделывают малые «пробоины», а потом уже большую, хотя полагалось бы наоборот.

Старшина доволен:

— Молодцы! Норматив перекрыли. Теперь можно и отдохнуть.

Он уже хотел распустить матросов, когда увидел приближающегося офицера. Старшина бежит ему навстречу и по всей форме докладывает, чем занимается его отделение.

— Как успехи? — осведомляется инженер-лейтенант.

— Неплохо, — не без гордости отвечает Ключников. — Норматив перевыполнен на целую минуту.