На каждого ребенка, кроме того, выдаем по кусочку сахара.

Сначала этой чистой и легкой работой — раздачей сахара — занимался Куклев, как наиболее физически слабый из нас, но вскоре эту миссию мне пришлось взять на себя, а Куклева уволить в «отставку». Причина? Наш товарищ своим внешним видом напоминал всех карабасов-барабасов вместе взятых, и маленькие немчики, едва завидев его, поднимали такой дружный рев, что их мамы торопливо проходили мимо раздатчика сахара и, отведя ребятишек на приличное расстояние, возвращались за кусочками.

Но на второй или третий день произошел другой довольно забавный случай.

Сперва я услышал крик женщины, когда нес воду из колонки, находившейся во дворе какого-то состоятельного хозяина.

Бросаю ведра и бегу к нашей кухне, возле которой вижу Куклева, держащего на руках какой-то сверток.

Около него, прижимая к себе плачущих детей, стоит немка лет тридцати и кричит что есть силы, с ужасом глядя на русского солдата, черного, бородатого, перепачканного глиной и сажей.

Вокруг толпятся старики, старухи, о чем-то возбужденно переговариваются между собой, но никто не пытается стать судьей, принять чью-либо сторону.

— Ну чего орешь, дуреха? Чего, говорю, орешь? Загубишь дите-то! Замерзнет оно, ведь мокрехонькое все.

Немка продолжает кричать. У ее ног стоит миска с вареной пшеницей, на которой белеют три кусочка сахара, в детской коляске валяются какие-то тряпки, наспех захваченные при уходе из дома.

— В чем дело, Куклев?

— Да вот, товарищ командир, дите у нее в коляске малое. Слышу — закатывается. Потрогал, а оно мокрехонькое. Говорю ей: иди к нам в землянку, перепеленай. Там и поешь с ребятишками. А она боится идти.

Увидев меня, немка перестает кричать. Чутьем угадывает, что я тут какое-то начальство. В ее огромных голубых глазах мелькает искорка надежды на то, что эти люди ей не сделают худа.

— Ком, фрау, битте. Ком! Иди в землянку.

Немка оглядывается на толпу. В глазах ее опять замечаю испуг, она стоит в нерешительности, не зная, что делать.

Видимо, земляки сказали ей что-то успокаивающее: она отпускает от себя детей и, толкая коляску, медленно идет следом за Куклевым.

Немка сняла с ребенка мокрое бельишко, похожее на комбинезончик, вышла из землянки, порылась в коляске и, очевидно, не найдя ничего сухого, вернулась назад.

— Ну что, мамаша, нет у тебя пеленок? — Спросил Куклев. Немка пожала плечами, виновато взглянула на него, что-то сказала. Мы не знали — что, но были уверены: инстинктом матери она поняла, о чем спрашивал ее русский солдат.

— Алексей, — Куклев обернулся к Сивкову. — Отдай ей один фартук. Все равно их не надеваем.

Сивков достал из мешка фартуки, протянул один немке.

В землянке было темно, но, кажется, в тот миг на ее глазах блеснули слезы.

— Слушай, Куклев, — говорю я. — Мы с Алексеем пойдем кашеварить, а ты побудь с ними здесь. Когда подойдет другая группа, я скажу. Пусть погреются и поедят. Сухарей девчонкам дай.

Очередная колонна немцев, медленно шедших из Раушена на восток, показалась из леса часа через два. Надо было сказать об этом немке, но когда я вернулся в землянку, там все спали. Куклев — у печки на дровах, маленький — в коляске, мать с девочками в обнимку — на нарах.

Ее зеленая вязаная шапочка сползла с головы, волосы цвета спелой пшеницы распущены.

Мне было жалко будить эту измученную женщину, но пришлось.

Гостья проснулась сразу, в ее глазах опять мелькнул испуг, руки невольно прижали к себе девочек.

— Фрау, там дойчи идут. Битте!

Она как бы смахнула сон, пришла в себя, вспомнила, где она и с кем, улыбнулась уже тепло, по-дружески, осторожно поднялась и стала будить девочек.

...Немцы шли мимо нас еще два или три дня из портов на Земландском полуострове, куда их насильно согнали гитлеровские военные и гражданские власти.

Теперь мы знаем, что сначала Гитлер приказал расстреливать любого жителя Восточной Пруссии как паникера и труса, если он посмеет при приближении Советской Армии к границам рейха уехать на запад. А спустя несколько дней он же приказал опять под угрозой расстрела в течение считанных часов всем жителям покинуть свои дома и уходить на Земландский полуостров, к морю.

И вот такие, как эта немка с тремя ребятишками, расплачивались за приказы фюрера, чувствовавшего свою скорую погибель.

— Кочерин! — в землянку ныряет старшина, командир хозяйственного взвода батальона.

— Я.

— Быстро в ружье! Еще одного возьми с собой. Вот его, помоложе, и — за мной!

— Что случилось, старшина?

— По дороге расскажу. Бегом, Кочерин!

Надеваю ремень, хватаю автомат и бегу следом за старшиной. Сивков уже ждет снаружи. У землянки стоят еще двое солдат из хозяйственного взвода с карабинами в руках.

— Все? — старшина окидывает нас взглядом, взводит затвор автомата. — Сейчас из леса прибежал санитар. Там какие-то двое в нашей форме грабят немцев. Отводят в сторону от дороги женщин, раздевают их, снимают драгоценности. Младший врач полка попытался заступиться за немцев, но те двое убили его. И еще двух женщин и старика. Одной очередью...

— Это не наши, старшина!

— Конечно. Но одеты в нашу форму. Разве простой немец разберет, кто они?

Старшина трусцой бежит по тропинке, мы — следом. Вот и дорога, видим толпу немцев с колясками и узлами. Все смотрят в сторону неглубокого ложка, где на снегу чернеют трупы убитых.

При нашем приближении они хором начинают что-то говорить, показывая два пальца и тыча в сторону, куда ушли те двое.

Мы хорошо понимаем лишь два слова: руссиш зольдатен. И еще понимаем, что пять или шесть женщин, как бы вытолкнутые из толпы, и есть «вещественные доказательства» мародерства русских солдат.

Старшина отмахивается от них и крупно шагает в ложок.

Смотрим на убитых. Они лежат рядком. Как стояли, так и легли под одной очередью. Доктор пытался вытащить из кобуры пистолет.

— Все! — Старшина взмахом руки показывает нам. — В цепь! Мы развертываемся и идем вдоль ложка так, чтобы следы преступников на снегу находились посередине цепи, где идет старшина.

Я мало верю в то, что нам удастся настигнуть убийц. Ведь со времени совершения преступления прошло не менее двадцати минут, так что по такому неглубокому снегу они могли уйти довольно далеко, смешаться с идущими к фронту или от фронта солдатами, и тогда — ищи ветра в поле.

Очевидно, то же самое думал и наш старшина. И все-таки он упорно вел свою группу по следу.

Равняясь на старшину, я прощупываю глазами редкий, очень чистый лес, а сам все думаю о том, что цепь наша уж очень коротка, прочесываемый район невелик и если на пути встретятся какие-либо новые следы, кроме тех, по которым идем, мы начнем плутать и весь наш труд — впустую. Все может быть, все...

Нет, преступники далеко не ушли. Это, очевидно, и не входило в их планы. Бандиты остаются бандитами: налетают на идущих по дороге немцев, грабят, скрываются в лесу, чтобы через час-другой снова налететь на небольшую группу.

Они дают о себе знать очередью из автомата. Идущий левее меня Сивков хватается за плечо, падает, но, заметив, что я направляюсь к нему, встает и машет мне рукой: не подходи, не нужно. Оказывается, пуля задела лишь кожу на плече.

Я не вижу, откуда стреляли, поэтому наугад даю ответную очередь, старшина — тоже. Сивков, присев на корточки, зоркими глазами северянина прощупывает деревья, к которым ведут следы. Алексей что-то замечает, вскакивает и на бегу дает очередь из автомата в направлении группы сосенок. Оттуда отвечает ППШ.

— Обходи сосенки, Кочерин! — командует старшина. — Отрезай им дорогу в глубь леса!

Ну зачем он командует? Они же слышат и попытаются не допустить обхода.

Перебежками, от дерева к дереву я начинаю обходить сосенки, но автоматные очереди отсекают мне дорогу. Спрятавшись за дерево, я кричу старшине, быть может, хорошему хозяйственнику, но плохому тактику: