...Идем по улицам городка, где несколько часов назад еще гремел бой. В городок с ходу ворвались наши танкисты, но немцы выбили их. Танкисты при поддержке авиации повторили атаку и снова ворвались в него.

Улицы забиты машинами и повозками. Водители и ездовые бранят нас, но мы не обращаем на них внимания. Это уже вошло в привычку. Конечно, по тротуарам идти было бы легче, но, во-первых, они завалены всяким хламом, во-вторых, с горящих домов сыплются искры.

Под ногами хрустит битое стекло, к валенкам липнет мокрый пух из перин, дым ест глаза.

Ближе к центральной площади с ратушей пожар сильнее. Дым стелется над самыми крышами, висит над городком огромной серой шляпой. Черные хлопья копоти оседают на наши каски и плечи, в снегу шипят головни, вокруг них уже образовались лужи, в которых плавают обрывки газет с портретом фюрера в фуражке и кожаном реглане.

Гусев идет все так же, ссутулившись, держа руки за спиной. Изредка, не оборачиваясь, он машинально командует: «Не растягиваться» и снова шагает, думая одну невеселую думу.

Вид горящего города, пусть и вражеского, наверное, не радует его. Сколько пожарищ видел на своем пути этот воин!

На площади догорают три наших тридцатьчетверки и «тигр». Как случилось, что все эти танки оказались рядом? Быть может, наши напоролись на «тигра», находившегося в засаде, и он в упор расстрелял танкистов, а потом и сам получил смертельный удар? Все может быть.

Через площадь нас не пускают. Посреди улицы стоит автоматчик, направляет колонны в обход площади в тесный переулок позади ратуши.

Над городком эшелонами пролетают наши самолеты. В первом, самом нижнем — штурмовики, выше их — бомбардировщики, еще выше — истребители. Те кружат на огромной высоте, ложась то на одно, то на другое крыло, сторожат своих менее поворотливых братьев от внезапной атаки «мессеров», которых мы, кстати, давно уже не видели.

Батальон останавливается на западной окраине городка, менее всего пострадавшей от жестокого боя наших танков с вражескими. Располагаемся на ночлег в добротных двухэтажных домах, ровнехонько, как солдаты, выстроившихся плечо в плечо вдоль одетой гранитом реки.

В доме, отведенном для нас, тепло и чисто. На кухне пожилая немка кипятит воду и о чем-то с помощью пальцев говорит с Куклевым.

Она уже успела несколько освоиться с новыми постояльцами, нисколько нас не боится и жестами даже показывает, куда можно вешать шапки и шинели, а куда ставить сапоги, если пожелаем разуться. Пока нам не до этого.

Приходит младший лейтенант Гусев, строит взвод, и мы скорым шагом направляемся к центру городка тушить пожар. Точнее, не тушить, а преграждать ему дорогу. Тушить у нас нечем, если не считать малых саперных лопат. Здесь, наверное, весь наш полк. Мы кольцом оцепляем горящие дома, следим, чтобы от падающих искр не занялись другие. Но черепица — штука надежная в противопожарном отношении, и нам не так много работы.

Откуда-то появляются несколько цивильных немцев. Они катят телегу с пожарным насосом, окрашенным в желтый цвет. Устанавливают его напротив ратуши, но сразу же убеждаются, что одним насосом ровно ничего не сделаешь, и отходят прочь.

Мы покинули площадь, когда, по мнению комбата, опасность распространения пожара миновала, а число цивильных немцев на площади увеличилось. Очевидно, в городке создалась какая-то власть и встала на защиту домов от огня.

Спать располагаемся на полу, постелив на него матрацы, перины, подушки. В этой комнате, очевидно, был кабинет хозяина дома. В углу стоит огромный черного дерева письменный стол, на который мы сложили каски и автоматы.

Сколько спал — не знаю. Наверное, очень мало, так как Гусеву с трудом удается растолкать меня.

— Спустись-ка вниз, на кухню, Кочерин.

Гусев с плошкой в руках спускается первым, я — за ним. Что случилось — пока тайна, но, судя по недовольному виду младшего лейтенанта, какая-то неприятность.

Я не ошибся. На кухне спиной к плите стоит мой Сивков. Я-то, наивный человек, полагал, что Алексей спит без задних ног. Ведь ложились мы с ним в одно время.

Гусев ставит плошку на стол, тяжело опускается в старое кресло, принесенное кем-то в кухню.

— Давай, Сивков, докладывай своему непосредственному начальнику, где был, что делал.

— Вы же знаете, товарищ младший лейтенант.

— Знаю. А Кочерин — нет.

— У девчат был.

— У каких?

— Наших, русских. Здесь у немцев на фабрике работали.

— Землячек искал? — Гусев улыбается, хитровато глядит на Сивкова.

— Моих землячек среди них нет. Брянские есть, смоленские. Из Белоруссии тоже.

— Понимаю, Сивков, понимаю. Вот чего не могу понять: почему ты ушел без спросу?

— А вы бы отпустили?

— Нет.

— Потому и ушел.

— Эх, Сивков, Сивков, не будь ты хорошим бойцом, храбрым бойцом, не знаю, что бы я с тобой сделал...

Гусев некоторое время молчит, потом звучно хлопает ладонями по коленям.

— Ладно, ступайте оба спать. Завтра окончательно разберемся.

«А чего тут разбираться? — думаю я, поднимаясь на второй этаж. — На губу ведь не посадишь Сивкова, нет ее на фронте. И наряд вне очереди не дашь. Отругал, и все».

— Ты когда ушел, Алексей? — спрашиваю Сивкова, когда снова ложимся рядом на свое место.

— Да сразу, как только ты уснул. Вышел, а там знакомый минометчик. «Айда, говорит, к девчатам на часок». — «К каким девчатам?» — «Да к нашим, русским. Тут недалеко». Приходим, а их там в бараке человек сто. Плачут, смеются, пляшут под балалайку от радости. Наших ребят несколько, из минометной роты. Сел я на балалайке играть, а тут патруль, понимаешь, нагрянул. «Почему здесь? Кто разрешил в ночное время? Фамилия? Какого полка?» Ну, забрали нас, привели в штаб батальона. Капитан Полонский вызвал Гусева...

Я не знаю, что лично мне делать с Сивковым. В бою — лучшего бойца не пожелаешь, лучшего товарища не найдешь, а кончится бой, жди, что вот-вот что-нибудь отмочит. Ну, что за человек!

— Ты чего молчишь, командир?

— А чего тебе говорить. Неужели ты сам не понимаешь, что это тебе не деревня под Великими Луками. Совести у тебя, Сивков, нет. Вот чего!

— Совесть у меня есть, командир. Но ведь и с девчатами рядышком побыть охота. Поболтать малость. Натура у меня такая, понимаешь?

— Ладно, спи...

— Сплю, командир, сплю.

Сейчас меня заботит одно. То, о чем Алексей и не догадывается. За бой на плацдарме весь взвод представили к правительственным наградам. В том числе, конечно, и Алексея. А вдруг теперь в штабе батальона кто-то решит, что Сивков не достоин награды? Может быть такое? Конечно, может. Что тогда? Боюсь и думать. Успокаивает мысль о том, что капитан Полонский не допустит этого. Не такой он человек. Кажется, начинает светать. За окном слышится грохот идущих мимо танков. Я знаю, на многих из них написано: «Даешь Кенигсберг!»

У ВОРОТ ЦИТАДЕЛИ

26 января 1945 года войска 3-го Белорусского фронта подошли к Кенигсбергу. Пройдет совсем немного времени, и мы узнаем, что перед нами город, окруженный тремя оборонительными линиями, состоящими из фортов, бункеров и дотов, в которых находятся сто тридцать тысяч солдат и офицеров и четыре тысячи орудий.

Это была внушительная сила, способная противостоять нам, измученным длительными непрерывными боями, потерявшими на подступах к Кенигсбергу многих своих товарищей. В моем отделении выбыл из строя Таджибаев: два дня назад при атаке дома на окраине города он был тяжело ранен.

Мы с Алексеем вытащили его из-под огня и отнесли на батальонный медпункт. Усенбек потерял много крови, был без сознания, и мы ушли назад, на позицию, легонько пожав его холодную руку.

Ушли печальные и злые. Мы так успели привыкнуть к скромному, работящему, исполнительному, всегда веселому Усенбеку, что и не знали, как будем воевать без него.

Впрочем, воевать пока не приходится. Младший лейтенант Гусев убыл за пополнением, а Сивков, Куклев и я находимся в пяти километрах от передовой, решаем важную, как сказал Иван Иванович Кузнецов, политическую задачу: варим в двух огромных чугунных котлах кашу и кормим нескончаемые толпы гражданских немцев.