Софья Константиновна вытащила из сумочки платочек и вытерла слезы, вздохнула, зажмурилась, и веки, почти прозрачные, с голубоватыми прожилками, трепетала словно лепестки увядающей розы. Казалось, что смерть коснулась ее лица.
Оленич не мог произнести ни слова. Он прилагал огромные усилия, чтобы не потерять самообладания, чтобы не дать проявиться своему недугу. Больше всего он боялся потерять власть над собой.
Наконец старая женщина, всхлипнув, успокоилась.
- Все это я рассказываю впервые. Никому не рассказывала, а вам - все, что видела и слышала, как на духу.
- И даже Федосу Ивановичу?
- А зачем ему такой страшный груз? Слава богу, живет, трудится, погибших помнит, горюет о них. А такую безмерную тяжесть свалить на него - для чего?
- Может быть, вы и правы, Софья Константиновна, может быть… Но вот мне же это нужно знать!
- Вы - военный, и для вас знать такое, словно получить новое оружие, а для Федоса - потерять последнюю опору.
- У меня есть еще одна задача, и тоже трудная, - сказал Андрей как-то нерешительно, словно сомневался, нужно ли спрашивать. - Вдруг поможете разгадать одну загадку? Относительно Рощук, учительницы. Ведь она здесь умерла? Таня любила моего друга, мы все думали, что сыграем свадьбу. И вдруг она ни с того ни с сего взяла и уехала.
- Нет здесь никакой загадки или тайны. По крайней мере для меня. Она очень любила вашего друга. Так любила, что боялась причинить ему малейшую боль…
- Но уехав, она принесла ему горе!
- Да, она это понимала. Но выбрала меньшее зло. Не хотела умирать на его глазах. Дело в том, что Таня знала о своей смертельной болезни. Знала, что скоро умрет. У нее была злокачественная опухоль… саркома. Это чудо, что она, родив Лялю, еще прожила несколько лет. Но никто не знает, какими были эти годы для нее!
- Бедная, бедная Таня! - тихо проговорил Оленич. - Всем нам она так нравилась! И что только мы после ее отъезда не думали! Пусть простит она всех нас…
Душевно угнетенный и как будто причастный к этим трагедиям вышел из сельсовета Андрей. Перед его глаза-Ми возникала страшная картина гибели двух женщин, нарисованная старой фельдшерицей. Он подумал: откуда у него чувство виновности? Да, конечно: это его промах! Он промахнулся в сорок втором, стреляя по изменнику и предателю, и вот они, плоды той оплошности! И враг до сих пор ходит по земле, а люди, оставшиеся в живых все еще плачут, вспоминая о страшных злодеяниях этого палача. И ему, Оленичу, приходится слушать душе. раздирающие рассказы о Крыже и ничего не предпринимать, чтобы найти, опознать и покарать. Надо немедленно ехать к Эдику! Где это? Погоди, погоди, да село Песчаное рядом с Чайковкой - они оба расположены на берегу Днепра…
16
Оленич сидел возле столика под абрикосом и чистил пуговицы на кителе. Вдруг зарычал Рекс: появился нежданный гость - Борис Латов. Он был чисто одет, матросская форма хорошо отутюжена, ботинки начищены, лицо - сильное, мускулистое и скуластое - чисто выбрито, глаза не такие дерзкие, как всегда, хотя настороженные и слегка бегающие. «Что это с ним? - подумал Оленич, лишь мельком взглянув на гостя. - Ага, голубчик! Не потерянный ты человек, пришел с повинной!» Вчера опять напился и дебоширил возле колхозного ларька. Причем так бесновался, что десяток мужиков ничего не могли с ним сделать. Они наседали на него роем, но он встряхивал могучими плечами, и они отлетали от него. И вдруг к нему подошла его дочка, Оксана, пятнадцатилетняя девочка, и попросила:
- Папа, пойдем домой. Мы с мамой ждем тебя, ждем…
И он сразу стих и пошел следом за дочкой.
- Капитан, явился я к тебе. Знаешь, зачем?
Оленич сделал вид, что ему это совсем не интересно, и продолжал суконкой начищать пуговицы на кителе, посматривая на них, подставляя лучам солнца, и казалось, сейчас для него не было дела важнее, чем блеск пуговиц. Однако сказал равнодушно:
- Коли объявился, скажешь сам, для чего.
- Хочу, чтобы ты и меня подраил, как пуговицы.
- Здесь тебе не быткомбинат и не химчистка. Поищи бюро добрых услуг в другом месте.
- Выслушай, я тебе серьезно. Напился я вчера…
- Что, рубль дать на похмелку?
- Не кусай. Помоги найти точку опоры.
- А где я тебе возьму эту точку? Она у каждого своя, браток. Если ты серьезно за этим пришел, то ищи в себе. Ты понял? Никто тебе взаймы точку опоры в жизни не даст: она каждому нужна, если кто, конечно, хочет жить по-человечески, а не по-скотски. Понял, братишка?
- Понял. Вот эти твои слова уже точка.
- Ну, так и бери… Только скажу я тебе: для настоящей жизни слов мало. Надо крепко стоять на земле. Крепко, чтобы никто не смог пошатнуть твою душу, твою совесть.
- Дай хоть один костыль.
- Не дам. Но есть у тебя один шанс. Он пока что твоя единственная точка опоры.
- Говори, что надо сделать?
- Ты сейчас пойдешь к Гавриле Федосовичу Чибису и попросишь его прийти сюда. И вы придете вместе, чтобы в селе видели Латова рядом с Гаврилой Чибисом. Понял?
- Это невозможно, капитан! У меня есть еще самолюбие…
- О, да! Этого добра у тебя, как навоза возле колхозного коровника. Вот только человеческого достоинства у тебя нет. А без этого - нет и не будет у тебя точки опоры.
- Мы с ним враги.
- Ты просто издеваешься над старым и больным человеком. Какой он тебе враг? Может, он получше тебя, Борис.
- Ненавижу тех, кто прислуживал фашистам.
- Кто тебе сказал, что он - прислужник фашистов?
- Он был в Германии…
- Как смеешь так о нем говорить? А знаешь ли ты, что настоящий фашистский прислужник расстрелял вот на этом месте Оксану? И на память об этом прихватил гребешок драгоценный. И ходит вон там, за огородами, и ухмыляется, как ты истязаешь ее брата. Так кто же ты, а, Борис Латов?
Борис подскочил со стула, просто взвился, как тигр в прыжке метнулся к Оленичу, но остановился, и его озлобленный голос прохрипел:
- Ты меня равняешь с гитлеровским палачом?! - Борис воздел кверху культи и сдавил ими голову. - Еще совсем недавно за такие слова ты дорого бы заплатил. Но теперь…
Оленич спокойно докончил:
- Теперь ты сам будешь платить.
Не знал Андрей, насколько пророческими окажутся эти его слова, протрезвившие Бориса. Матрос, склонив кудрявую голову к груди, молчал, и только вены на его открытом лбу напряглись: он думал, может быть, впер, вые над всем, что случилось в его жизни.
Поднял голову, посмотрел на капитана:
- Ты хоть понимаешь, чего требуешь от меня?
- Да. И ты это сделаешь.
- А если откажусь?
- Тогда я скажу тебе, в каком родстве ты состоишь с палачом Оксаны Чибис.
Латов заскрипел зубами. Его матросская неукротимость никак не могла угомониться, никак не хотела подчиниться необходимости выйти из привычного туманного состояния, подозрительности и озлобленности, с трудом постигала свою собственную несправедливость. Приложив руки к груди, он пошел по дорожке к воротам, остановился за калиткой, оглянулся на Оленича и решительно зашагал по улице.
Не один раз Оленич думал над судьбой Латова: в этом человеке сконцентрировалось так много того, что выпало на долю почти всех инвалидов Отечественной. Но еще хорошо, что в трудной жизни он удержался среди людей. И надо только благодарить всенародное великодушие и терпимость. И очень хотелось Андрею, чтобы просветлела душа и голова этого моряка, заплатившего высокую цену за победу над врагом. За минуты ожидания многое передумал Андрей - и о себе, и о Чибисах, и о Латове, и о Евдокии Проновой. У каждого человека своя трудная судьба, каждый пережил или переживает горькие дни, и все это было понятно Оленичу.
Латов отворил калитку и пропустил Гаврилу, словно гостя, хотя тот входил на отцовское подворье. Оленич поздоровался с Гаврилой Федосовичем, усадил обоих за столик и принес чайник:
- А давайте, братцы-фронтовики, попьем чаю. Как когда-то в передышках между боями…