— Да!.. — Олег махнул рукой. Догадливый Витька подтолкнул Любашу:

— Топай, я догоню.

— Запутался в бабах, — сказал Олег.

Витька засмеялся:

— Что, Натали, поди, на шею кинулась?

Олег отвернулся, не отвечая. Потом вдруг начал исповедоваться, качая головой на себя самого: какой подлец.

— Говорю ей: как я рад, вроде заново родился — несу какую-то ахинею: мол, все стало красивее, светлее, несу это, а сам чувствую: вру, вру, как сивый мерин, а на самом-то деле, когда было по-настоящему «светлее», такие слова и в ум не лезли, тем более на язык. Слова появляются взамен исчезнувшей действительности. Слова — это засушенная действительность, гербарий.

— А как же Зойка теперь? — даже Витька призадумался.

— Не знаю, — Олег вконец потух.

— Э, да вы вместе с Натали… Знаешь, кто вы?

— Знаю! — хотел опередить, остановить его Олег, больно слышать о себе, что знаешь и без того. Но Витька не удержался:

— Подложили ее подстилкой под ваши сложные чувства!

Впрочем, Витька был, как всегда, безопасен: не очень серьезен.

— Сам знаю, не трави ты меня! Ну что, что мне делать, а?

— Что в таких случаях делают джентльмены, когти рвать! — деловито подсказал Витька.

— Все. Любви нет, мы ее истребили! Кругом заврался — ну не подлец ли? — отчаивался Олег.

Витька плюнул:

— Брось ты их обеих! Особенно Натали. Помнишь, зимой, сидели у нее вечером, и ты говоришь: «Наташ, пошли к нам, пожрем!» А она тебе сердобольно так отвечает: «Бедненький, голодный! А я доверху сыта!» А нет, чтоб побежать на кухню и что-нибудь принести. Нет, лично я баб на таких вещах проверяю. Твой голод она не слышит, она только свой может услышать. Ты ей талдычишь, что обещал быть дома в восемь, а она капризно: «Зачем обещал?» Вся ее любовь состоит в том, чтоб тебя использовать для своего удовольствия. А каково при этом тебе — ее не колышет. Как паучиха. Говорят, паучихи после этого самого съедают самца — и все тут.

— Но ты же с ней дружишь!

— Хо, а мне-то что! Детей с ней крестить? Я Любашку себе уже нашел, а вы там как хотите.

— Вот видишь!.. — укорил Олег.

— Пошли! — распорядился Витька.

— Куда?

— Удрапаем куда-нибудь.

— А Любаша?

— Она поймет, не чета вашим.

Олег помотал головой:

— Не могу. Натали сейчас вернется, я должен ее дождаться… Зойка тоже обещала сюда прийти, но она уже не придет. А Натали вернется.

— Вернется — подождет. Годик-другой. Пока не поумнеет. Ты как раз в армию сходишь, а она замуж. Вот тогда и встретитесь.

Олег готов был поддаться:

— Что ты со мной делаешь…

— Ох ты бедненький! Что с ним сделали! Вали все на меня. Пусть я буду виноват. А мне чихать.

Сопнул с дороги сучок и беспрепятственно зашагал вперед.

Олег, поколебавшись, взялся за голову и побрел за ним следом. Очень похоже на Адама с картины Томмазо Мазаччо «Изгнание из рая». Вечный, впрочем, сюжет: расставание человека с надеждой, любовью и верой.

Только Витька идет, легкомысленно посвистывая, руки в карманах. Он из другого сюжета. Но тоже вечного.

ГОРОД, В КОТОРОМ…

Рассказы

БАПТИСТКА

Жить в этой стране — да и не только в ней — да и вообще: жить… Стыдно, конечно.

Влипли мы. И выкручивайся кто как знает.

Но, так уж  и с т о р и ч е с к и  с л о ж и л о с ь, ты живешь.

(НАШ оборот.)

Челябинск выплавляет в год семь миллионов тонн стали (счастливое число). Зачем, когда другие, равновеликие страны, насыщают все потребности двумя миллионами тонн нержавейки — это вопрос другой. А вот на культуру в этом городе расходуется 0,23 процента бюджета — супротив семи-восьми, обычных в мире. Во всей России только Колыма и остров Сахалин чуть приотстали от Челябинска по культуре.

Это лишь полприсказки.

Есть, тем не менее, и опера, и ТЮЗ (без помещения), и драма, и кукольный театр, и есть отделения творческих союзов: художников, писателей и даже композиторов. Что поделаешь, продолжает всех этих невтонов российская земля рождать. А родятся — выставки им подавай, зрителя-слушателя, участие в событиях, просто, наконец, работу. А оно все для удобства сосредоточено в Москве. Исторически сложилось такое разделение: все семь миллионов тонн стали — в Челябинске, а все семьсот семьдесят семь точек приложения культуры — в Москве.

(Не злиться, не злиться, не злиться!)

Ну вот присказку и одолели.

Итак, жил-был художник…

Стоп, еще забыли: Москва получает в год на жителя 160 кг мяса, районы Крайнего Севера — 70, промышленные центры Сибири и Урала — 50—65. Черноземье — 48, прочая Расея — 37. Видите.

А у художника дети. Двое. Большой и маленький. Большой уже вырос, а маленький еще не вырос. Он плохо растет, его бы подкормить. Апельсины и лимоны только на рынке, по десять, яблоки по четыре, сыру не бывает в принципе ни-ког-да. Ни-где. Художник летит из Москвы — везет…

Он уже дал в Банном переулке объявление, что его четырехкомнатная квартира в центре, вся из себя полнометражная (местные власти, кстати, художника ценят, но все, что сложилось исторически, они не могут изменить), меняется на квартиру в Москве. Дал объявление и ждет. И вскоре убеждается, что до тех пор, пока Москва столица нашей Родины, оттуда не выманишь ни одного жителя.

Нет, бывает, конечно, иногда получается… Например, какой-нибудь дедушка в однокомнатной квартире в Бирюлеве перед тем, как помереть, решается осчастливить челябинских родственников и выменивает для них на свое Бирюлево трехкомнатную квартиру.

И вот однажды вечером в доме художника раздается телефонный звонок. (Наконец-то с присказкой покончено.) Уютный голос старушки спрашивает: объявление давали? Давали — художник задрожал, потому что даже если последует самое несусветное предложение, все же процесс хоть как-то сдвинулся. И старушка малограмотно сообщает ему: «У нас в Москве четырехкомнатна».

Понимаете? Понимаете ли, как вам объяснить. Вообще-то ведь он ненавидит эту Москву не меньше вашего. За ее перенаселенность, озлобленность и громадность. Так жизнь ненавидят за боль и неудобства, какие она причиняет. Тоже мне, радость — жить!.. Но альтернатива-то какая?

Он художник, понимаете, не тот великий, который уже превыше места и времени, который нуждается только в покое, холстах и красках, он обыкновенный, средний, очень работоспособный, книги он любит оформлять, ему работодатели нужны, ему эта Москва нужна для жизни.

И вот, дремотным вечером гнилого марта, когда в убежище домашнего тепла он читал сыну сказку, зазвонил телефон, и на другом конце провода зародилась неслыханная надежда — зыбкая, как жизнь старушки, ненадежная, как телефонная связь. Любую сумму — в долги залезет — отдаст этой бабуле за ее «четырехкомнатну», зато въедет и сразу станет жить и работать нормально, не тратя годы и силы на дальнейшее кочевье.

Вот сейчас оборвется связь, в трубке загудит ду-ду-ду, и старушка исчезнет, как шамаханская царица, «будто вовсе не бывало». Или захихикает, как старуха Шапокляк, своей удачной шутке.

И нейтральным тоном, с осторожностью охотника, чтоб не спугнуть дичь, художник произносит:

— Что ж, приходите, посмотрите квартиру. Вам когда удобнее: сейчас или завтра? — потому что, как уже сказано, дело было затемно, отважится ли бабушка?

Но бабушка покладисто и добродушно отвечает: когда удобно ему.

Ну, тогда сейчас. (А то еще окочурится до завтра, под сосульку с крыши попадет, нет уж, знаем мы подлые повадки жизни. Храни тебя бог, бабуля, и откуда такая в Москве взялась, «у нас четырехкомнатна»…)

Художник продолжил чтение сказки, жене ничего не сказал — сам волновался, один. Тоже из предосторожности. Есть правила метафизической гигиены, всякий наблюдательный человек их быстро усваивает из уроков жизни: не болтай прежде дела, не гордись удачей, нашел — молчи, и потерял — молчи.