Алексей поерзал на жесткой металлической скамейке, поудобнее уперся парашютным ранцем в стенку и, засунув озябшие руки в рукава телогрейки, уставился в противоположную стенку. Потом закрыл глаза и стал перебирать в памяти события последних недель. Перед мысленным взором поплыли белые домики Геленджика, где стояла его рота. Потом вспомнился вызов к начальнику штаба отряда, его недовольное лицо: «Отправишься в Москву!»

И вот уже путешествие по военным дорогам, не столько от села до села, сколько от регулировщика до регулировщика. А где и пешком. В Джубге последний раз глянули с Павлом на Черное море и пошли на перекресток «голосовать» перед попутными машинами. А там каждый смотрит с подозрением: куда это ты, милок, с фронта подался?

Остались позади перевалы заповедного хребта. Где-то справа за дубовыми лесами гора Гунай, где прошлой осенью его рота поддерживала отряд моряков, ходивший во вражеский тыл громить станцию наведения немецкой авиации. Вредная была станция — чуть ли не на каждую повозку наводила самолеты.

Морские пехотинцы без шума снимали посты наблюдения, а его роте было приказано уничтожить саму станцию. Когда ребята густыми зарослями каких-то немыслимых колючек подобрались к немецкому лагерю, глазам своим не поверили. Умели же фрицы устраиваться с удобствами! На большой лесной поляне под широкими маскировочными сетями, натянутыми на высокие столбы, расположились большие штабные палатки. Рядом — автомашины с радиостанциями, паутина проводов, повозки, лошади. Чуть дальше загон с коровами и овцами — зажиточное хозяйство. Немцы в одних трусах ходят по своим угодьям. Ну, ребята обозлились, и, когда взлетела в воздух красная ракета, полетели ошметки всего этого «бауэровского» благополучия.

Далеким и тягостным оказался путь до Москвы. Разоренные станицы, пепелища… Вдоль дороги сдвинутая на обочину разбитая и сожженная техника. На полях кое-где быки, а иной раз и коровы тянут плуги, бороны. А за плугами — женщины. Идет машина — остановятся и долго смотрят из-под ладони.

Сталинградские степи, превращенные в свалку металлолома. Всюду развалины, голые печные трубы, землянки. Кажется, негде селиться в этих нашпигованных железом степях. Но смотришь, в старых блиндажах, землянках живут люди, вернувшиеся к родным пепелищам. Живут и готовятся к весне.

Горько было Егорову: ему ли, экономисту, не знать, чего стоит восстановить в этих местах хозяйство. Поэтому и в Москву приехал сердитый, гадая, зачем отозвали с фронта.

В Москве, в маленьком старинном особнячке, где располагался Украинский штаб партизанского движения, его встретил улыбающийся Илья Григорьевич Старинов. И злости как не бывало.

— Ну, как доехал? — приветливо спросил Алексея Старинов, приглашая в свою «келью» — крошечный служебный кабинетик.

— Знатно, Илья Григорьевич, — ответил Алексей. — Десять дней путешествия по вчерашним полям войны стоят университетского курса.

— Насмотрелся? — грустно взглянул Старинов. — Ничего, это полезно, злее будешь.

— Да уж и так злой как черт.

Они сели рядышком возле письменного стола с черной дерматиновой крышкой, заляпанной чернилами.

— Отдыхать будешь с дороги или прямо к делу? — положив руку на острое колено Алексея, спросил Старинов. — А то можно небольшой отпуск, дней на десять, выцыганить у начальства. Правда, на большее не рассчитываю.

— Какой отпуск, Илья Григорьевич! Настроение не отпускное. К тому же десять суток уйдет только на дорогу. Пока доберешься до Алма-Аты, пока возвратишься — вот и все время. И потом, мне никак нельзя до победы домой возвращаться.

— Это почему же?

— А вот смотрите. — Егоров вынул из нагрудного кармана гимнастерки фотокарточку, с которой улыбались Зина и малыши. На обороте было написано: «Возвращайся скорее с победой». — Видите, условие поставлено — с победой.

— Ну, а как со званием, все еще техник-интендант?

— Месяц тому назад переаттестовали в лейтенанты. Так что покончено с интендантским прошлым. — Егоров пристально посмотрел на утомленное лицо Ильи Григорьевича. — Зачем отозвали, товарищ полковник?

— Скоро узнаешь. А с партией как?

— Недавно приняли в члены и выдали новенький партийный билет, — с гордостью ответил Егоров.

— Ну, от души поздравляю. — Старинов крепко стиснул ладонь Егорова. — Так как же ты думаешь распорядиться теми десятью сутками, что тебе сами даются в руки, а? Может, я прикомандирую тебя к школе, ты там отдохнешь и погребок выроешь?

— Что-что?! — не понял Егоров.

Старинов засмеялся.

— Да байка есть такая. Уезжал отец на ярмарку продать кое-чего, покутить, если удастся. А хозяйство на сына оставлял. Вот и наказал сыну, уезжая: «Я на ярмарку поехал, а ты тут отдохни без меня и погреб вырой».

На сей раз Егоров расхохотался.

— Какай же «погребок» вы мне предлагаете?

— Думаем, Алеша, — Старинов понизил голос, — доверить тебе очень ответственное дело. Помнишь нашу мину замедленного действия? Так вот, наша «душечка-эмзедушечка» уже работала у брянских партизан, так сказать, в порядке эксперимента. Теперь настало время ее массового применения в другом месте. И вспомнили мы тебя — ведь ты когда-то ею занимался.

— Было дело, — задумчиво произнес Егоров.

— Ты, Алексей, помнится, когда клянчил у меня, чтобы взял в школу, говорил, что рвешься на фронт, чтобы после победы было не стыдно посмотреть в глаза своим детям. — Старинов пристально смотрел на Егорова.

— Говорил.

— Вот и возьмешься за работу, которой не то что твои дети будут гордиться, а о которой песни складывать будут. В школе поработаешь вместе со своим верным Павлом — он у тебя вроде ассистента будет. До каждого винтика изучишь мину, потренируешься на полигоне, заодно «повторишь» и другие «взрывоопасные предметы». А потом полетишь выполнять специальное задание. Договорились? — Старинов встал, показывая, что пора беседу кончать. — Иди в канцелярию за документами для себя и Строганова, и поезжайте на дачу, там встретимся.

Три недели Егоров «копал погреб», пока его снова не пригласили в штаб партизанского движения.

В просторном кабинете, увешанном картами, на которых пестрели разноцветные флажки, за большим столом сидел генерал-майор Строкач, начальник Украинского штаба партизанского движения. Он что-то писал. Когда полковник Старинов ввел Егорова в кабинет, Строкач поднял на них буравчики-глаза, кивком предложил сесть. Затем отложил ручку, протянул Старинову исписанный листок, приказав немедленно отпечатать, и протянул через стол руку Егорову, поздоровавшись с ним, как с давним знакомым.

— Ну как, Алексей Семенович, отдохнули?

Егоров смутился.

— Так точно, товарищ генерал.

— Ну тогда, думаю, уже можно сказать вам, что вы назначаетесь заместителем командира одного из крупнейших партизанских соединений Героя Советского Союза генерала Федорова. Слыхали о таком?

И хотя Егоров о генерале Федорове слыхал и ждал нового назначения, все же он так растерялся, что неожиданно покраснел. Строкач спокойно и невозмутимо ждал, пока схлынет предательский румянец со щек Алексея.

Наконец Егоров собрался с духом и поблагодарил генерала за высокое доверие.

— А вы честолюбивы, — с любопытством глядя на Егорова, произнес Тимофей Амвросиевич и тут же успокоил Егорова: — Но это ничего. Честолюбие, соединенное с высоким понятием долга, тоже хороший стимул в службе. Мы верим в вас, товарищ Егоров, — неторопливо и даже несколько торжественно продолжал Строкач. — Илья Григорьевич дал вам блестящую аттестацию. Он говорил мне, что в вас счастливо сочетается редкая смелость с трезвым бухгалтерским расчетом. Командир должен уметь считать, чтобы не просчитаться.

Строкач встал и стал прохаживаться по кабинету. Егоров тоже хотел подняться, но Строкач остановил его жестом руки.

— Мы знаем, вы хорошо воевали на Кавказе. Тамошнее командование дало о вас хороший отзыв и было недовольно, что мы забрали вас.

Он подошел к большой, склеенной из многих листов оперативной карте и подозвал Егорова.