Между тем, выговорившись, Римма заметно успокоилась, с виноватой покорностью смотрела на чекиста.

— Я ничего не хочу, — сказала она, глядя ему в глаза. — И ничего уже не боюсь. Нет мне оправдания.

— Оправдания нет, это верно, — согласился Василий Макарович. — Но загладить моральную вину вы можете.

— Каким образом? — с надеждой воскликнула Римма и ответила себе сама: — Помочь разоблачить?

— Вы правильно меня поняли.

— Если бы я могла знать раньше… — запричитала Римма, всхлипывая. Пальцы ее сжались в кулак. — Поверьте! Я ненавижу их. И вас боялась. Думала, отстанут, а вы не узнаете…

— Нет, не отстанут… Вы собираетесь положить маму в больницу, везти в Москву?

У Савельевой дугой поднялась бровь.

— Вам и об этом известно… — произнесла она уже без удивления. — Мы собирались завтра ехать. Но, если надо, я отложу.

— Нужно бы очень, Римма Константиновна. Ненадолго, если, разумеется, это не повредит здоровью вашей матери.

— Выдержит ли она дорогу, вот в чем вопрос. И в Москве об этом предупреждали.

— Тогда повремените. Здесь вы будете нужны. О нашей встрече никому ни слова. Ни при каких обстоятельствах.

— Понимаю… Хорошо, — сосредоточенно и решительно отвечала Римма.

— Обязательно приведите себя в порядок, — посоветовал Василий Макарович.

Они договорились встретиться завтра днем, а в случае необходимости — связаться по телефону.

Глава 9

Как ни огорчала Пригоду серьезная недоработка в деле Карася, Михаил Степанович конечно же был доволен вмешательством Грачева, сумевшего раскусить главную суть задания фашистского агента. И эта суть круто меняла все дело.

— Как же понимать эту практическую сторону заинтересованности абвера? — спросил он Грачева.

— Сам голову ломаю. И ничего на ум не приходит, кроме одного: готовятся к боевым действиям.

— Да, похоже, — заключил Пригода, допуская возможность вооруженного конфликта, провокации со стороны гитлеровцев, — посуди, прикинь-ка интересы абвера за последние месяцы, и выйдет, как ни ряди, подготовка к переходу границы.

— Ну, может, и не это, а другая какая-то политика, прощупывание слабых мест, что ли. Во всяком случае, надо немедленно доложить в центр.

— Сейчас же сделаю… «Окно» через границу взяли под жесткое наблюдение, результатов еще не знаю. Не для одного же Карася распахнули его.

— Без сомнения. Надо связаться, узнать, нет ли новостей. Ты не тяни с этим, Михаил Степанович, — поторопил Грачев. — Пусть ждут гостей со дня на день, особенно в ночь на воскресенье и на среду. Возврат агентуры они могут приурочить одновременный. Не может же быть, чтобы абвер не интересовали другие армии округа. Известно, они привыкли намечать и осуществлять мероприятия разом. Надо срочно предупредить наших товарищей в частях.

— Возможно, уже поздно. Промедлили, день был дорог, — покачал головой Пригода. — А ты говоришь, «зашуровал, искры полетели».

Грачев успокоил:

— Не горюй, Степаныч, карася схватили, значит, щука не дремала. И распотрошили его как следует. Оформляй и посылай Карася к нам в округ, я сам им займусь. У вас ему больше нечего делать.

— Добро. Сегодня уедешь? — спросил Пригода.

— Да нет, завтра собираюсь. Хочу посмотреть, как у Лойко дела идут, хорошенько с ним потолковать. Промашка с Карасем не нравится мне.

— Заодно и я маху дал, — не мог успокоиться Пригода.

— Ты человек новый, только в курс входишь. А он на этом деле сидит, тонкое чутье обязан иметь. Разнос ему делать не собираюсь, а вот расшевелить хочу.

— У меня сегодня разговор с Цыганом, с тем самым, который в доверие вошел к оуновцам, связным сейчас у них. Что-то срочное у него, известил; могу пригласить тебя.

— С охотой бы, Михаил Степанович, но не успею. И с Моклецовым у нас вечером час намечен. Серьезнейшее дело начато в Киеве. Тебя не стал отрывать, да и работник ты здесь новый. Львовские связи нащупываем, а из добытых данных — одни клички, не густо. Правда, нашлась «швея». И, похоже, та, что нужна. В работу взяли. Ну, — подал он руку, — о беседе с Цыганом потом расскажешь. Карася завтра утречком сопроводи в Киев. Документы на него нынче приготовь.

Отправляясь на встречу с Антоном Сухарем — Цыганом, Пригода продумал меры предосторожности. Как-никак стал он известен оуновцам, надо быть осмотрительнее. Разговор должен состояться в десять часов вечера на дороге километрах в двадцати от Львова. Старший батальонный комиссар выехал из отдела пораньше, повел машину в противоположную, куда надо было, сторону и, сделав крюк по тихой окраине, выбрался на дорогу в сторону города Яворов.

Проскочив железнодорожное полотно, Пригода взглянул на часы — самый раз — и прибавил газку. Было еще светло, но день кончался. Дорога была пуста, лишь далеко впереди маячила бричка, да и та свернула на взгорье в сторону млына возле села.

Вот и поворот за клином рощи, впереди — никого. И вдруг приметливый глаз Михаила Степановича выхватил за рядком густого терновника сидящую фигуру со знакомой лохматой головой. Машина остановилась, дверца распахнулась.

— Я вас с той стороны глазею, — быстро шел навстречу Антон Сухарь, парень рослый, чернобровый, с огромной кучерявой шевелюрой, в которой не только донесение на тонкой папиросной бумаге можно спрятать, как шутил он сам, но и пушку. Веселый, немного даже удалой, Антон и сейчас простодушно улыбался Пригоде, откровенно довольный встречей.

Машина тронулась дальше.

— Всегда надо в нашем деле появляться не с той стороны, с которой ожидают, — ответил Пригода и спросил: — Рассказывай, зачем тревожную отметку в открытке поставил?

Лицо Антона стало хмурым.

— К фашистам хотят послать, говорят, учиться, начальником большим обещают сделать.

— Учиться… — раздельно, будто не поверив, повторил Пригода. Он удивился и в то же время чрезвычайно обрадовался сообщению Сухаря. Дело имел не с завербованным оуновцем, а со своим, проверенным человеком, на способности которого очень надеялся. — Ты будто недоволен? — заметил Пригода.

— Неожиданно, не свыкся… — ответил Антон и шутливо заключил: — Чего отказываться, в люди выводят. — Добавил: — Имел счастье вчера зреть самого Горулько, заместителя начальника по разведке, беседовал со мной, благословение, так сказать, дал в последней инстанции. Громила мужик, морда длинная, башка наголо обрита, глаза большие, свирепые, чуток заикается. Я все описал. И где встречались, кто привел, — положил он на колени Пригоде сложенный лист бумаги.

— Когда переправят, не сказали?

— Три дня разрешили кутнуть. А там скоро, наверное.

— Ну, в добрый путь, — пожал руку Антона Пригода. — Сообщить о себе едва ли сможешь. Значит, до возвращения. Забросят обратно, для того и учить будут. Глядишь, правой рукой Горулько станешь.

— Ничего, поднаторею, — мечтательно произнес Антон. — Немецкий язык выучу… Мы их в гробовую доску выведем.

Пригода притормозил, хотел развернуть машину, чтобы ехать обратно — в нужном месте высадить Антона, но тот остановил:

— Вы для меня вертаете?.. Не надо, я во Львов к сестре. Должен же я отпущенные три дня погулять.

— Совсем хорошо. Тогда завтра увидимся в половине одиннадцатого вечера. Только вот где?

— У памятника Адаму Мицкевичу, — моментально наметил Антон.

Пригода покосился на него, понял, что тот шутит, сказал:

— Да вот, где высажу тебя, поглуше улочку найду, туда и придешь. Буду в гражданском.

— Ну и я отутюженный в двадцать два тридцать буду на нечетной стороне.

Уточнение насчет конкретной стороны улицы понравилось Пригоде.

Командующий округом генерал-полковник Кирпонос два дня пробыл в Москве, в Генеральном штабе. Продолжавшаяся с февраля подозрительная переброска германских войск к советской границе вызывала необходимость корректировки оперативного плана сосредоточения и развертывания войск, тщательной увязки его с мобилизационным планом — меры, рассчитанные на усиление обороноспособности западных границ. Коррективы вносились при участии руководства всех западных военных округов. Кирпонос еще в марте вместе с начальником штаба округа генерал-лейтенантом Пуркаевым занимался этим я вопросами в оперативном управлении, и теперь командующий ездил утвердить намеченный порядок прикрытия границы и размещение для этой цели дополнительных сил.