Но, едва оказавшись за городскими воротами, Родван понял, что не пойдет на пасеку, а продолжит свой путь по покрытой густым слоем желтой пыли дороге, ведущей к шоссе, неторопливо огибающей загородные дома, построенные недавно на месте бывших ферм колонов[2], пересекающей огород, а потом и ползущей вдоль шероховатых каменистых рыжих уступов, словно обмазанных глиной. С этого участка пути он уже мог больше не выбирать, куда идти… Только довериться дороге… Или, точнее, дать ей себя увлечь за собой — это больше подходило к тому состоянию, в котором он был сейчас, шел, как бы подгоняемый своими мыслями, именно сюда, к этому пейзажу, залитому яростным светом, словно исторгавшему буйную радость праздника — праздника самой природы, одинокой и дикой. И Родван вдруг представил себе, как опускается в бездну… как, падая, он неотрывно смотрит на этот неугасимо-яркий солнечный свет, вокруг которого постепенно расплывается черный ореол… Наверное, именно так все и должно было бы произойти…

И тут Голос снова обрушился на Родвана, как будто выслеживал его, поджидал, притаившись в одной из расщелин этих скал.

«Только невозможно было припомнить, кому он принадлежит?.. Просто нельзя и вообразить себе, что кто-то и бог знает каким образом мог заподозрить что-то неладное в том, что происходит за этими стенами. Но ведь надо признать, что от людей ничего нельзя утаить и что рано или поздно все становится известным, как дым от огня все равно осквернит окружающий воздух… А пока обитатели дома не замечали за собой никакой особой слежки. На всякий случай старшая сестра прикинулась больной. Ей поверили — а почему бы и нет? — и она удержала у себя Нахиру в доме под предлогом необходимости оказания помощи и ухода за собой, А девочка, и это надо отметить, с радостью приняла условия этой игры — в восторге от того, что она в заговоре со взрослыми, и от возможности хоть как-то подурачить своих домашних… А может быть, просто в восторге от того, что могла сыграть роль сиделки у своей старшей сестры.

— Мне так хотелось бы, — уверяла она, — навсегда остаться в этом доме…

…Этот дом! Уже давно пора сказать о нем несколько слов — я что-то все никак не находил времени. Он был огромным, просто невероятным в своей огромности. Повсюду — с галереями, лестницами, с возникающими в самых непредвиденных местах бесконечными коридорами, лоджиями, внутренними двориками. И все это сообщалось, пересекалось, переходило одно в другое бог знает каким образом, и вообще не разберешь, для чего все это предназначалось по замыслу. И никто, никогда — я готов сунуть руку в огонь — не смог бы сосчитать число комнат в этом доме! И напрасно было бы подниматься и спускаться по лестницам, усматривать эти комнаты, проходить через них, все равно большинство осталось бы незамеченным. Особый шик пустующих, бесполезных или почти необитаемых помещений, которыми изобиловал этот дом, должен был, наверное, создать впечатление жилища, пережившего века и просуществовавшего до наших дней как некое свидетельство давно забытого образа жизни. Неужели только во имя этого он и был так построен? Порою казалось, что эти анфилады пустынных комнат наполнены каким-то немым звуком, в них словно отдавалось безмолвное эхо каких-то обрывков разговоров, замечаний, как будто вся эта тишина, само это молчание звенело, готовое воспротивиться, восстать против любого, кто нарушил бы его, кто посмел бы вторгнуться в это пространство, и, как ни парадоксально это покажется, словно предупреждало всякого, кто туда входил. Наверное, никто бы не удивился, услышав там голоса оракулов! (Тех самых оракулов, о которых муж старшей сестры как бы ненароком отваживался, к своему удовольствию, не раз произносить самые нелестные слова…) Наше земное бытие, в общем-то, исподволь ведомо надеждой найти свои собственные следы и воспоминания, которые хранят о нас вещи… И то, что этот человек был счастлив, что владеет таким домом, меня нисколько сегодня не удивляет: нет никакого сомнения в том, что его жилище позволяло ему полностью, хотя и безотчетно, удовлетворять это человеческое стремление… Но бог мой! Каким же неуютным был этот дом! Но, наверное, и это тоже доставляло ему удовольствие.

Нахира в глубине своей юной души благословляла небеса. Черная служанка приходила за ней несколько (думаю, четыре или пять) раз. И все бесполезно. Каждый раз она возвращалась одна. Потом уж и сами ее хозяева, запасшись ангельским терпением и смирившись с положением вещей, больше не посылали ее за своей дочерью. Они думали, что нежное упрямство ее старшей сестры поубавится при первых признаках выздоровления. Милые родители, да хранит господь простоту души вашей! Между тем затеянный обман давал старшей сестре и ее мужу полную свободу, если в этом была еще необходимость. Они уже достигли предела… Нахира, охваченная… вне себя… продлить это… казалось невозможным… ненасытная… окружая себя глухой стеной тайны…

Но однажды на ее детское лицо легли тени тревоги. Супруги испугались. Они постоянно проявляли о ней заботу, предупреждали все ее желания. Беспокойство было недолгим. В тот же день они услышали от Нахиры:

— Если меня возьмут от вас, я больше не захочу жить!

Они радостно вздохнули, обрели спокойствие духа и хорошее настроение, но из предосторожности…»

Голос, отметил про себя Родван, вот уже какое-то время вел разговор, казалось, с самим собой, рассказывал, будто самому себе, эту историю, словно вообще она ничего не значила, не могла никого заинтересовать, да и никем и не могла быть услышанной: «Спуск. Началось… Когда?.. Да тотчас же… Как?» Или еще: «Здесь и сейчас? Здесь и сейчас?.. А она?»

«Только невозможно было вспомнить, кому он принадлежит?.. Но из предосторожности они стали следить за Нахирой. К тому же, как только мужу казалось, что он заметил что-нибудь подозрительное, вообще если мелькала у неге хоть тень малейшего подозрения, что кто-то ходит около дома, он сразу же извещал об этом жену. И либо он сам, либо она следили за всеми соседями и прохожими. Были готовы к любой случайности. В каждом взгляде им виделась хитрая усмешка, как знак того, что тайна их разоблачена…

Как опьяненная своим воркованием горлица, наполнившая звуками его все это огромное жилище, Нахира являла собой всю прелесть беззаботности. Безмерное счастье, наполнявшее ее, воодушевляло мужчину, оживляло его… А его жена, пока он оставался ей… и он… да потом и она… и Нахира… и он… потом она… он… она… он… забыв о всех своих важных делах. Женщина делала вид, что… А Нахира предавалась безудержной радости… Отныне то, что с ней происходило, было для нее лучшим на свете. Мужчина первым заметил в ней эту перемену. И поздравил свою жену — это ее заслуга! Та разыграла удивление. Он сделал комплименти Нахире. Она в ответ только рассмеялась. Взволнованный и растроганный безмятежным счастьем ребенка и чистосердечием своей жены, мужчина укорял себя за все еще не оставлявшие его сомнения. Как и всегда, он отбросил прочь все свои подозрения, назвав себя идиотом. Однако его молоденькая свояченица продолжала оказывать на него такое воздействие, которое не так-то просто было однозначно определить и которое порождало в его душе вначале какую-то смуту, а потом восторг и восхищение, сжимавшее ему сердце… Смятение чувств при полной ясности ума… Ну а что руководило ею? Может быть, холодный расчет? А как же тогда эта теплота ее тела?.. Его вновь охватило беспокойство. Он был уверен, что стал жертвой чьей-то прихоти… Однажды утром, очень рано, он вдруг неожиданно объявил:

— Я ухожу, не ждите меня к обеду.

Он заметил, что, пока его жена, удивленная тем, чтó могло его вытянуть из дому в такую непривычную рань, забрасывала его вопросами, Нахира внимательно наблюдала за ними обоими.

Не добавив больше ничего к сказанному, он быстрыми шагами удалился по коридору.

На следующий день он, на короткий миг оказавшись с глазу на глаз со своей женой и воспользовавшись этим, предупредил ее: