На мглистом небе горели две или три звезды. А может быть, одна красноватая — это был костерок на зеленых холмах.

В новой столовой РИЗа, в розовом зале, в шесть часов вечера в субботу началась комсомольская свадьба.

Впрочем, состоялась не одна, а три свадьбы — столовая вмещала добрую тысячу человек, поэтому на черно-красных шахматных полах стояли бесконечные столы, уставленные фруктами и шампанским. Гул голосов расплывался, как над стадионом. Лучше всех, конечно, был белый стол в честь Путятина и Азы Кирамовой, представителей самых великих организаций Каваза — ОМ и ОС.

На свадьбу прилетела сестра Путятина. Явилась прямо на РИЗ, высокая, представительная женщина, с родинкой на щеке возле носа, замкнутая и строгая, в синем костюме-джерси и с чемоданом. Она никому ничего не сказала, дождалась Путятина и подошла к нему.

Алексей обомлел, увидев ее:

— Ты, что ли, Вера? (Получилось: Вела.) Отку-уда?

Чтобы не измять черный костюм жениха, она подала ему правую руку, но потом не удержалась и обеими руками прижала его к себе.

— Морячок… — сказала она нежно, — жив, не утонул?

И снова закаменела, выпрямилась — слишком много на них смотрело людей.

— Не-е, не утонул, — продолжал растроганно Алексей, не обращая ни на кого внимания. — А ты? Все там?

— Не говори! — ответила она, серьезно глядя на невесту. — Это твоя хозяйка?

— Ну.

— Вера Егоровна, — сестра протянула черненькой румяной девушке руку. — Поздравляю вас.

— Аза меня зовут. Спасибо.

Вера Егоровна глянула вправо, влево, как готовят стол, как что расставляют, нахмурилась и сама принялась хозяйничать. Она у кого-то сняла красную повязку, повязала на свой рукав. Выбросила из букета желтые цветы (им не место на свадьбе), бдительным оком усмотрела рябину — тоже унесла, обошла длинный, метров восемьдесят, стол, изогнувшийся буквой «Г», возвращалась к брату, не отрываясь, любовалась им, опершись подбородком на крепкую руку, в глазах ее вспыхивал свет, потом вскакивала и снова шла вдоль стола — меняла местами вилки, ножи. По правую руку от Веры Егоровны сели друзья жениха — Ахмед, Алмаз, Зубов, вся бригада. А напротив — мать и отец невесты, девушки из бригады Наташи Федосовой.

Путятин был взволнован, щеки его блестели, как вытертые яблоки. Он не поднимал глаз от скатерти. Аза тоже потупилась и сидела, тихо ахая от каждого нечаянного прикосновения суетившихся вокруг людей.

Умолкла музыка. Выстрелили в потолок пробки шампанского. Зашипело прозрачное и золотое в бокалах, наступила тишина. Начал Ахмедов.

Горбоносый, смуглый, торжественный, весь в черном, сам как жених, он вскинул голову и загадочно ухмыльнулся:

— Дорогие друзья… Мы все сегодня нарядно одеты. Это так редко бывает при нашей работе, при наших темпах. Вся наша бригада разучилась завязывать галстуки — ездили сегодня специально в отстающую — они нам помогли, они еще помнят… Но самый красивый из нас, самый праздничный сегодня — наш уважаемый Алексей Егорович Путятин, человек сибирский, душа серебряная! Дорогие друзья! В жизни есть три чуда, как говорили в старину, рождение, женитьба и смерть. Мы знаем, что старики ошибались. Они забыли работу. Есть работа, равная подвигу, и она раскрывает человека, как цветы или окошки, извините, я плохо говорю по-русски, но вы поймете меня. Я не знаю, когда родился уважаемый ребенок Алексей Егорович. Но я знаю, что он родился у нас на Кавазе. Это скромный, замечательный, очень трудолюбивый человек. Так что одно чудо я уже видел. Второе — он сегодня женится. Я хочу выпить за то, чтобы третье, нехорошее чудо, как можно дольше к нему не приходило, а бегало с адресом, искало его дом триста лет… При нашей нумерации это возможно… — Ахмедов поднял руку. — И еще одну минуту! Чего вы смеетесь? Горец не может говорить тост короче трех минут. У меня есть еще полминуты. Я забыл… есть один великий писатель… Толстой… нет, не Толстой… Чехов? Нет, не Чехов… вай… забыл…

— Тургенев! — закричали ему. — Горький!

— Да, да! Горький! Я хотел сказать: горько! Горько! Почему они не целуются?!

Молодожены покраснели, стали медленно подниматься… Все терпеливо дожидались, пока они не поцелуются, потом выпьют шампанское и, утирая носы от пузырьков, сядут. И казалось, сам воздух замерцал, засветился и все разом заговорили. Алмаз был мрачен.

Нины на свадьбе не было. Судя по всему, она действительно уехала. Алмаз окончательно удостоверился в этом, когда Наташа встала поздравить молодоженов. Она тряхнула рыжими кудряшками, повела зелеными глазами, открыла рот, закрыла — не удержалась, подскочила к Азе, обняла ее одной рукой, отставив подальше бокал с вином, чтобы не облиться, и только тут закричала:

— Аза, милашечка, все мы здесь, все мы пришли, чтобы тебя поздравить! Все меньше нас, бригада тает. Ах, скорее бы уж замуж всех разобрали!

Напротив Алмаза наискосок сидела Таня Иванова. Она была, как всегда, невозмутима, в темно-вишневом, длинном строгом платье. Она улыбалась, когда все улыбались, она кричала «горько», когда все кричали, при этом ее черные глаза слегка потускнели — видно, утомилась за день. Бедные девушки, это они два дня пекли-стряпали вместе с поварами РИЗа и вместе с родней невесты! Получился русско-татарский смешанный стол. Чего только тут не было! Желто-золотые пирамиды свадебного чак-чака, облитые душистым медом, две полутораметровые белуги с бело-розовым прозрачным мясом, множество свежих и соленых помидоров с петрушкой и укропом, малосольные огурцы, брусника и тертый малиновый хрен, черный сладкий виноград и груши коричнево-золотые, с крохотными ржавыми ямочками, выеденными базарной осой. Рыбу достали старые шоферы Карпов и Погорелов, виноград и груши — Ахмедов. Языки, сыры, колбасы, яблоки, заливные в красных цветочках, вырезанных из моркови… Словом, устроители свадьбы постарались на славу.

Над столом растекался праздничный гул. Отец Азы еще не вставал, видимо, ждал Горяева. Горяев появился с опозданием, моложавый, в светлом, стального цвета костюме, с толстым букетом ромашек, который он положил перед невестой на стол.

— Штрафную, — сказал негромко Зубов и немедленно сам налил Горяеву.

Горяев сел между Ахмедовым и Алмазом.

Вера Егоровна долго крепилась, молчала, присоединяясь к чужим тостам, потом встала и вилкой постучала по тарелке:

— Что же это мы не поем? Разве это свадьба, если не петь? Давайте споем. Послушайте сирот, мы же с Лешкой сироты. Детдомовские.

Значит, у Путятина нет никаких родителей, поняли Таня и Алмаз. Зачем же он врал, чудак? Темнило.

Сестра начала тонким голоском, все более краснея и хмелея, русые волосы показались седыми, брови белыми:

Девушки замолчали.

— Вот! — сказала Вера Егоровна и закрыла лицо руками.

— Ну чего ты, чего? — пробормотал смущенный и счастливый Путятин. — Успокойся. Ну как там ваш город-то? Тьфу, и спрашивать-то ничего нельзя! Ну а театр есть? Не скучно там вам с Костей? Хочешь вот, покушай грибочков? Не хуже, чем у нас в Сибири. Отец тебе лису высылал, ты получила?

Сестра не отвечала, словно к своим мыслям прислушивалась, положила руку ему на локоть: