— Тебе что, ветер на работе не надоел? — буркнул, плаксиво кривясь, Путятин. Он как бы не понимал, что Зубов хвастается перед Алмазом. Потер грудь, наклонился над столом. — Я думаю, пора? Если чувствуешь легкое недомогание, то ты ее под рыжик, без тети Шуры, просто так!
На улице сигналила машина. Алексей тоскливо вздохнул, торопливо оделся и, сутулясь, пошел к двери.
— Ты куда? — чуть не обиженно спросил Алмаз. — Зачем?
Ему объяснили, что в Красные Корабли переезжает один шофер с семьей, а Путятин обещал помочь.
…Послышался скрип шагов, шарканье метелки, на пороге появился горбоносый человек с усами и ослепительной улыбкой — Ахмедов.
— Я слышал — новоселье? Это вм гуляли сегодня по нашему деревянному городу? Девушки все только о вас говорят. Какой молодой! — Ахмедов протянул Алмазу руку. — И сильный! Вай-вай, как старается…
Алмаз в сильном волнении, надавив- кулаком трясущуюся коленку, сидел на кровати. Что-то скажет ему Ахмедов?
— Шагидуллин? — спросил бригадир, быстро садясь перед ним на стул. — Поговорим маленько? Слышал, тебе еще восемнадцати нет? Я в жизни огорчил только одного человека — это мою маму, когда уехал с Кавказа на Каваз… И то я успокоил ее, сказал, что здесь жарко, здесь и в самом деле жарко… одного я только человека обидел… а ты будешь второй.
У Алмаза сердце остановилось.
— Я был бы последний человек, если бы тебе солгал. Я вижу по глазам — достойный человек. Ты ведь деревенский? Местный? Уважаю татар, сам мусульманин. Но не могу! Не надо так бледнеть, я боюсь за тебя… Я тебя возьму, Шагидуллин, когда ты вернешься из армии…
— Тогда уже… все построят… — опуская голову, прошептал Алмаз.
— Не построят! — морщась, ответил Ахмедов. Он, видимо, близко к сердцу принимал состояние мальчика. — Я тебе обещаю! Я тормозить буду… я раньше на четыреста процентов план выполнял, а теперь буду только на триста… Он улыбается? Он повеселел? Это настоящий джигит! Нет, нет, я сомневался, возьму ли его после армии, а теперь вижу — возьму! Как я понимаю, дорогой мой… но за руль тебя сажать мы не имеем права.
— Слушай, Ахмедыч, — сказал Володя Зубов. — А ведь комиссия какая-то есть… в горисполкоме… занимается несовершеннолетними… они могут направление дать… там и Горяев не последний человек…
— Горяев! — воскликнул Ахмедов, широко открывая глаза. — Это большой человек! Но нельзя, понимаешь… — Он снова сморщился. — Нельзя! Ребенок ведь! Как я его посажу на тяжелую машину? А если что-нибудь случится? А реакция у него не та, силы…
— Я сильный! — обиженно воскликнул Алмаз. — Я сильный!.. — Он вскочил. Глаза его черные сверкали, губы кривились, худые длинные руки то в карманы лезли, то за спиною сцеплялись.
Бригадир пристально смотрел на него. Покачал головой.
— Нет, нет. Я понимаю — ак-селе-рация. Тебе можно дать все восемнадцать. Но твой пала тебе уже дал. Ты почему его не попросил раньше сконструировать?.. Садись, поговорим. Успокойся. Ты сильный, ты хороший, я верю. Ты из какой бригады к нам перешел?
Алмаз сузил глаза, запальчиво бросил:
— Я из замечательной бригады! Из бригады Сибгатуллина!
Ажмеяов ничего яе ответил, трудно было лонять, знает он или нет, что бригада Сибгатуллина сегодня — позор для ОС.
— Ты пойдешь на курсы. Горяев правильно посоветовал. Стипендия маленькая — будешь в гараже подрабатывать… что-нибудь придумаем… — бригадир многозначительно помахал прямой ладошкой. — Получишь настоящие права — придешь к нам. Пойду на обман государства — возьму. Но это — в мае. А пока учись. Ой, как он цветет! Прямо как роза! Вай-вай, надо прятать наших дочек…
Ахмедов повернулся к Зубову.
— Спать, Владимир Петрович. Встаем в полпятого. Что делать с этим трактористом?..
Они вполголоса заговорили о водителе дизель-элекротрактора, который срывал всю работу, не торопился. То ли боится клык рыхлителя сломать, то ли задается. Так или иначе, автоскреперы стоят, а морозы с каждым днем сильнее. Может, попробовать буровзрывной способ?..
— Все, спокойной ночи… Еще газет не читал…
Парни остались одни. Обида и радость попеременно одолевали Алмаза.
— Спать? Еще десять часов всего.
— Зато вставать в четыре… — хмуро сказал Зубов и добавил привычно-громко: — Не горюй! Больше он ничего не может тебе обещать! А что обещает — делает! Можно бы, конечно, и сейчас покумекать с «гаишниками»… у меня с ними дружба… — Он улыбнулся, губы выпятил, полез в карманы и выложил кучу удостоверений, с видимым удовольствием показывая их Алмазу. Тут была и красная книжечка внештатного инспектора ГАИ, и синяя — народного дружинника, и серая — рыбнадзора, и охотничий билет, и книжечка с буквами ОБХСС, и много еще всякого, столь же внушительного и даже пугающего.
— Видал? — бормотал Зубов про себя, раскладывая удостоверения по карманам. — Видал? И у тебя будут! Главное — бить в точку. Это мой совет. Я, конечно, не Ахмедов, но и я кое-что значу…
— Спасибо, — тихо сказал Алмаз. — Я внимательно тебя слушаю.
— Конечно… не та нынче стройка. Ахмедыч говорил: первые месяцы наши по восемьсот-девятьсот получали. Веришь — нет? А сейчас — четыреста, триста. А зимой, сам понимаешь, и того меньше. Конечно, не в деньгах дело, но все-таки! Эх, жил я на Севере, на Талнахе, палатки в три-четыре слоя, и тоже — проведено отопление! Сейчас там цивилизация, дома. А раньше, бывало, идем в кино — друг за дружку держимся. Вдоль палаток, вдоль палаток, ветер ледяной может в тундру укатить. Говорят, находили весной сапоги или шапку. А человека уже нет — песцы съели или волки. Героизм! Когда очень трудно, о деньгах не думаешь. Хотя на материке этого не понимают. Слышишь? Лешка вернулся…
На улице кто-то отчаянно пел:
— Как лодная мен-ня мать провожж-жала… так и вся моя родня набежж-жала…
— Ну, любимую поет, — усмехнулся Зубов. — Это у него надолго. — И, покосившись на Алмаза, сказал: — Парень — золото. Безотказный — как штык. В буран ли, чего ли — встанет, пойдет. О нем в кино не видел? Это, брат… Только он со своей Таней робкий. Все тянет. Пора бы уж свадьбу!
Дверь с треском распахнулась, осела снежная туча и, сгорбившись, прижав палец ко рту, вошел в расстегнутом пальто Леша Путятин. Морща лоб от восхищения перед песней, он еле слышно допел:
— Над горой горит звезда… топай-то-опа-ай!.. Вовка Зубов за рулем… кверху… Ой, ой, не буду.
— Ладно, — вдруг обиделся Зубов. Голубые глаза стали очень серьезными. — Хватит. Ложись спать. Вставать рано. Проводил?
— Ну, — хмуро буркнул Путятин. Он разделся и пошел к кровати. — Слышал новость?
— Какую?
— Нынче опять лето будет. Постановили.
— Еще пил, да? Дурило. Пальто нараспашку. Схватишь воспаление легких…
Вскоре Зубов и Путятин легли спать. Алмаз вынужден был тоже лечь, а хотелось излить душу. Но что же делать, если с утра — на работу. В конце концов, успеет поговорить с парнями — впереди зима, весна, лето… Если бы он только знал — что впереди?
В темноте он видел, как за окном вспыхивает неровный свет снега, слышал, как дребезжит пластинка на крыше вагончика… Рядом с Алмазом спала навытяжку зима, у нее были синие глаза Нины…
2
Стало раньше светать, погода менялась семь раз на дню. Метельный февраль и голубой март сверяли часы — у одного отставали, у другого торопились…
То буран заметал овраги, курился на высоком берегу над Камой белыми пухлыми шарами, то вдруг становилось тихо, нажимали солнце и мороз, и было непонятно: то ли светом жжет лицо, то ли холодом.
В подветрии, под крышами деревянных вагончиков, иной раз появлялись сосульки, они мерцали в сумерках и забивали в ржавый наст звонкие капли. У деревьев возле озера обозначились воронки, их то и дело заносило снегом. В поле снег был цветной, на солнце переливался карамелью. К вечеру обочины шоссе чернели.
И вдруг в один из таких вечеров Алмаз узнал, что приехал Белокуров.
Ему сказал об этом Путятин. Была суббота, чумазые после работы парни собирались в баню. Алмаз уронил мочалку.