Возле дверей кинотеатра стояла толпа.

— У вас нет лишнего билета, эй, дяденька?

— Билет юк мы?

— Один билет, а?

Горяев зашел в фойе, к окошечку кассы выстроилась мрачная очередь. Если он вызовет администратора, они зашумят. Неловкость может получиться. Что же делать? Он посмотрел по сторонам. Не может быть, чтобы здесь не было никого из ОМ. Но если кто и был, тот, видимо, прятал глаза. Здесь у каждого свои интересы, Энвер Горяевич, простите-подвиньтесь!

Наконец Горяев увидел группу парней, они дергали плечами — стряхивали дождинки, хохотали. С парторгом поздоровались. Энвер пожал им руки и сказал, запинаясь от неловкости:

— Товарищи… я не успел купить билеты, а жена ругает… Просить через начальство неудобно. Скажут: вот ему можно… Может, достанете с рук?

— Понятно! — гаркнули парни и разошлись. От них кисло пахло вином, и если они не пойдут в кино, Энвера не будет мучить совесть. Нельзя пьяным ходить в кино.

Они долго не возвращались. Наконец один из них, постарше, вбежал в фойе, протянул два билетика.

— Энвер Горыныч… простите… — и, смутившись, поправился шепотом. — Энвер Горяич… вот!

— Спасибо! От Горыныча слышу! — обрадованно ответил Горяев, отдавая ему насильно деньги за билеты. Потрепал по плечу. В конце концов почти одногодки. Подумаешь, оговорился. А может, так Горяева за глаза и зовут? Спасибо!

Энвер поспешил домой.

Жена надела кожаное пальто и сапожки, и они медленно побрели по темной грязной улице. Энвер светил фонариком. Надо было бы надеть резиновые сапоги, но ради Амины он пошел в ботинках. Они медленно брели, обходя лужи, угадывая по черному жирному блеску их берега, — сама вода не мерцала. На перекрестке застряли. Здесь асфальт был взломан тракторами и бульдозерами, в темноту уходили глубокие канавы… Энвер и Амина вернулись, долго совещались, какой выбрать маршрут, — пошли по улице Королева, оттуда через двор гастронома на площадь… а там были настланы доски. Что делать, если город строится? Манжеты брюк отяжелели. Конечно, Энвер вляпался в грязь…

— А фильм-то какой?

— Не все ли равно.

Она засмеялась. Горяев косился на жену и думал: «Красивая… Одна, все время одна. Конечно, ей плохо. И эти ласточки…» Он впервые испугался за нее.

В кинотеатре купили мороженого, очень сладкого и жесткого, ели, посмеиваясь, и обратили внимание, что на многих девушках модные цветные брюки, — вот тебе и Каваз! — а парни одеты в малиновые, ярко-зеленые, желтые расклешенные джинсы. Молодежь летает на крыльях. Вот так, Энвер! Клеши мотались, шуршали, народ громко переговаривался, на хорах играл духовой оркестр со скрипкой, буфетчица то и дело доливала свои стеклянные конусы с яблочным и сливовым соком, и люди, чокаясь, пили. Здесь не было бездельников — у всех грубоватые руки трудящихся, обветренные лица. Очень многие в толпе здоровались с Аминой, и она посветлела, совсем отошла, взяла Энвера под руку и украдкой терлась щекою о рукав его плаща.

Фильм был про каких-то гусаров, цветной, длинный… Энвер уставил глаза на экран и думал о жене, о СМУ-13, о глиняном колодце, в котором он сегодня побывал с электросваркой. Там так неудобно. Чуть себе ногу не сжег. Амина, судя по всему, всерьез смотрела фильм. А может быть, это ему казалось…

Потом они медленно шли домой, дождь перестал, поднялся ветер.

Снова обходили канавы и лужи, кружились и возвращались, посматривая друг на друга.

Вернувшись домой, они выключили свет и долго не спали, плакали и целовались…

9

Алмаз горевал, что без друга остался в темном океане людей.

«Почему судьба так жестока? — думал он. — Почему так быстро великая стройка перемешивает нас и разбрасывает? Как буду я, неопытный и плохо знающий русский язык, жить без советов Белокурова, такого уверенного и доброго человека?..»

Но время шло, будильники заводились и разряжались звонками, и боль, вызванная внезапным отъездом друга, понемногу стихала. На кровати Белокурова синели конверты, пришедшие ему откуда-то с Сахалина. Алмаз все откладывал их пересылку. Несколько раз покушалась кастелянша на белье Анатолия, но Илья Борисович, бывший художник с карикатурными усиками, произнес такую громкую речь, увязанную с человеческим равнодушием и реакцией в Чили, мужской дружбой и неверностью женщин, что кастелянша растрогалась и ушла. Впрочем, Белокуров, судя по всему, уже не мог вернуться…

Снова полились дожди, и грязь закачалась между корпусами заводов поистине вулканическая. Все — от директора Каваза до последнего рабочего — ходили в резиновых сапогах и плащах. Поговаривали, что утонул трактор и, когда его вытаскивали, выволокли еще один.

У Алмаза кругом шла голова от впечатлений.

Прежде всего он никак не мог забыть тот сумеречный, битком набитый автобус, где их с Ниною больно сжали, и Алмаз обнял ее неловко со спины и так стоял, не имея возможности шевельнуться. Перед ним желтели ее короткие волосы, темно-золотые на проборе, они едва закрывали уши, а ниже голубела пушистая кофточка, прибитая кое-где дождем, словно бы рябая, и внутри этой кофточки пряталось боязливое крепкое тело. Алмаз стоял, придавленный к Нине, обмирал от этой близости, хмурясь и гримасничая от смущения. Но никому не было до них дела. А вокруг смеялись, кричали, пели, поднимали над головой транзисторы.

Они простились на улице — Нина, усталая и замерзшая, торопилась домой, только успела показать рукою на окно, за которым жила. Алмаз не понял, какое именно окно, но теперь знал, что оно где-то на восьмом или девятом этаже и выходит прямо на проспект. Остальные три стены женского общежития потеряли для него всякую ценность, как если бы их замазали черной краской…

На работе Алмазу рассказали, что после праздника многие добирались с приключениями, а некоторые простудились. Бригаду выручил Руслан — вовремя всех как-то нашел, посадил в крытую машину горторга. А теперь, после отъезда Белокурова, его назначили бригадиром. Дальше события развивались стремительно.

Все началось с того, что Руслан Сибгатуллин перекрасил волосы на голове. Явился на работу не черный, как всякий татарин, а прямо золотой.

— А-а-а… — тихо запели пораженные девушки. Такого еще не бывало.

Новый бригадир собрал перед обедом народ, минуту молчал, загадочно глядя сквозь темные очки. Алмаз потрясенно смотрел на него: покраснеет или нет? Девушки, конечно, обесцвечивают волосы перекисью водорода, красятся в «солому», в «золото»… Но Алмаз впервые видел, чтобы парень. Зачем? Красиво, конечно. Но ведь очень стыдно… Руслан тем временем говорил:

— Пора и нам потрудиться, как еще не трудились. Нам разрешили организовать комплексную бригаду. Сами будем делать все: белить, малярничать, лицевать… Есть предложение выдать три плана! И вызвать на соревнование всех строителей промстроя! Кто против? Нет. Кто воздержался? Нет. Единогласно!

Откуда-то появились Кирамов, фотограф со вспышкой, журналисты, переписали фамилии всех членов бригады и убежали…

Алмазу дали кисть, тяжелую банку нитрокраски и показали, где красить. Предстояло освоить новую профессию. Работы было много. Все железные лестницы между красным и белым залом ждали его кисти, трубы и стальные панели, какие-то круглые, вроде волнистых баранок, регуляторы и ящики на стенах.

Юноше доставляло наслаждение нести очень тяжелую банку, подцепив ее сверху пальцами, развернуть желтую, в пятнах бумагу, достать кисть, большую, плоскую, как лопата. Он открыл крышечку, опустил кисть и надавил — проткнул верхний светло-голубой слой, там вскрылась блестящая голубая краска, от острого запаха закружилась голова. Окунул кисть в это небесное масло, провел по железной трубе перил. Шурша, кисть положила слой яркой голубени. Алмаз словно проснулся — и пошел и пошел. К обеду выкрасил четыре лестницы. Изредка криво улыбался, обнажая при этом во рту черную дырку внизу слева, где не хватало зуба. Весь вымазался, на щеке голубело пятно, как еще одно око у клоуна.