Инженер попросил передать отцу, чтобы он ему позвонил, сказал фамилию и телефон. И на каком-то собрании рассказал об этом: «Ну, если уж среди фанерных домиков играют Шопена, будет и здесь город, будет здесь завод!» История, конечно, сразу попала в газеты, и Сафа Кирамов стал легендарной фигурой, он заставлял теперь при гостях Азу играть Шопена, именно Шопена. Ему, конечно, предложили как председателю постройкома переехать в квартиру в новом городе, но он, к чести его, отказался, мотивируя тем, что еще недавно на стройке, очередь не подошла, его рабочие живут в вагончиках и он поживет в них. У некоторых эти слова вызвали ироническую, понимающую улыбку, другие всерьез восприняли его объяснения и отметили, какой честный и приятный человек. Так или иначе, Кирамов до сих пор жил в вагончике и работал, судя по всему, неплохо. Говорят, в самые трудные дни, в конце квартала, когда решалась судьба соцсоревнования, которое организовывал на ОС опять же он, Кирамов, ночевал прямо в прорабской, на РИЗе. Улыбался: «Мы на фронте». Память у Кирамова оказалась фантастической, он знал почти всех по фамилии, а очень многих по имени-отчеству. Рабочие его уважали.

И вот Кирамова могут даже исключить из партии… Впрочем, вряд ли. Салеев, как всегда, горячится. Для него каждая соринка — бревно в глазу! Ну что случилось?! Попали люди под дождь. Я и сам в городе вымок… Ну и что? Да, не учел Кирамов. Да, нет порядка — вовремя машины подать. Неужели же из-за этого? Рабочие у нас сознательные, не случилось же ничего серьезного… Нужно защитить Кирамова…

Энвер вышел, хмурое и темное небо текло с востока на запад. Дрожали в палисаднике голые деревца. Вдоль штакетника навстречу парторгу бежал от машины бригадир буровиков Чечкин с мокрым черным лицом.

— Энвер Горяевич… здрасьте… разрешите, мы сдвинем на метр скважину… где на метр, там на два… туда упала, не достанешь.

Энвер посмотрел на часы.

— Что упало? Говорите толком. Я тороплюсь.

Чечкин рассказал.

Они добурили скважину — четырнадцать метров. Возле линейного, номер сто сорок по проекту. Под сваи, на которые потом наварят ростверк и положат балки… Так вот, в этот колодец упала стальная лапа от станка. Не достанешь — ширина скважины чуть больше полуметра. А вглубь ее не вколотишь. Да и лапу жалко…

Горяев сел в свой микроавтобус, Чечкин рядом, и они поехали на предельной скорости, буксуя в желтой и оранжевой грязи, распарывая лужи.

Вот и буровая. «Штопор» отведен в сторону. Возле скважины курят рабочие.

Энвер заглянул в темно-красную глубокую скважину. Вытер лоб. Можно, конечно, пробурить рядом новую скважину, но нарушится проект, и кто знает, чем обернется потом эта неточность. А лезть туда — можешь не вылезти, такой узкий колодец, да еще четырнадцать метров! Энвер вспомнил, что нечто похожее было у буровиков-нефтяников. Он мог бы сейчас сказать рабочим Чечкина, как подцепить стальную лапу, но решил все сделать сам. Чтобы им стало совестно — не могли сами додуматься.

Вместе с Чечкиным ушел в прорабскую, и через минуту Энвер появился в его брезентовых брюках и штормовке.

— Давайте сварку… — обратился он к рабочим, — приварю вот это — и вытащим.

Он показал две стальные скобы от арматуры — подобрал на земле — и сунул в карман. Рабочие смущенно засуетились, протягивая кабель, готовя сварочный аппарат.

— Оглоеды! Как сами не догадались!.. Н-ну, Энвер Гор-ряич! Молодчага!

Его опустили на веревке в глиняную, скользкую, страшную дыру, которая, казалось, в любую секунду может поползти, сдавить, замуровать человека… Лишь бы глаза не залепило! Он стал приваривать стальные скобы к тяжелой лапе, стараясь работать как можно спокойнее. Ему спустили трос. Еще немного усилий, и, захлестнув его в эти скобы, он наконец выбрался из ямы. Пока умывался в прорабской, злополучную лапу вытянули. Горяев переоделся, покурил, глядя в опустевшую, готовую для работы скважину, и заторопился — ему же в горком!

Он опоздал. Может быть, Кирамова будут обсуждать в конце заседания? На асфальте, в стороне от горкома, стояли железные ящики с водой и метелочками, как везде. Энвер взял квач — палку с тряпкой, — вымыл ботинки, приветливо откозырял молоденькому милиционеру в дверях и поднялся в конференц-зал, где проходили планерки. Сегодня народу собралось мало — видимо, не все смогли прийти…

Горяев, пригнувшись, шагнул к задним рядам. А там, на сцене, кто-то о чем-то докладывал. Салеев сгорбился за красным столом президиума, переговариваясь шепотом с другими секретарями. Там же сидели представители дирекции Каваза и объединенного постройкома Кавэнерго.

— Да-да, — сказал первый секретарь, поправляя очки с черной крупной оправой. — Здравствуйте, товарищ Горяев. Вы, как всегда, вовремя.

Энвер покраснел и прошел в дальний угол зала. Сафа Кирамов сидел прямо перед ним, у пасмурного окна, около него сбоку и спереди несколько стульев пустовало. Вот так всегда — человек провинится, и с ним даже сидеть рядом не хотят.

— Товарищ Кирамов… — прошептал Энвер.

Тот вздрогнул, медленно обернулся.

У него была длинная узкая голова, белые волосы торчали коротким ежиком. Узнал Энвера, скривился в улыбке.

— Уже все, — негромко сказал он, то ли жалуясь, то ли давая понять, что ему сейчас ни к чему соболезнование Горяева — его уже обсудили.

«Ах, черт!..» — подумал Энвер. Он опоздал.

Шла заключительная часть планерки, и представители субподрядных организаций и заказчики сводили друг с другом счеты, имея на это каждый две-три минуты. Салеев слушал, кивал. Вид его сегодня не предвещал ничего хорошего. Он время от времени негромко говорил стенографисткам: «Пишите, пишите…» — и поправлял очки, мрачно вглядываясь в далеко сидящего Кирамова. И под Кирамовым начинал жалобно скрипеть новый желтый стул. Энвер еще раз пожалел, что опоздал.

«Очень уж задела его вчерашняя история. Конечно, пустяк в сравнении с задачами, которые мы тут решаем… Но, может быть, он прав?! Даже такое нельзя прощать. И мы — мягкотелые организаторы, я тоже, и здесь мы лишь потому, что нет других, с железными гайками на локтях. Таких, как Салеев».

Но все равно Энвер поговорит с Салеевым. Хотя тому еще более некогда, чем Горяеву. Салеев спал по четыре часа в сутки. Он мгновенно разбирался в любом вопросе. Отбросив технические и другие подробности, доискивался до сути — и все сводилось к очень простой и неожиданной рекомендации, к блестящему решению. Он помнил, что сам сказал и что ему обещали, но не сделали. Сделанное уже забывал начисто. Героев своих помнил плохо… Когда на Кавазе случались ЧП, разрешал будить его в любое время ночи. На объектах стройки везде говорили: «Только что был Салеев…» А тех, кто ждал в горкоме, встречал на пороге опять же он, низенький, чуть сутулый, упрямый, как бычок, в черных роговых очках, черноволосый, с паутиной белых волос над ушами. На столе в его кабинете всегда стоял фарфоровый чайничек с крепким чаем цвета красно-черной яшмы.

Когда Энвера избрали парторгом, Салеев пригласил его к себе домой. Энвер волновался, оделся, как перед театром, — в черный костюм, белую рубашку.

Хозяин сам открыл ему дверь, ровно в девять вечера, он только с работы и не успел еще переодеться. Оставив Горяева одного, он ушел в ванную и через несколько минут появился, разнежившийся в горячей воде, темно-розовый. Неторопливой походкой прошел по скрипучему паркету, сел в кресло и добродушно посмотрел в лицо Энверу:

— Какой ты красивый… Это для нашей работы хорошо. Только нужно быть не очень красивым. Очень красивым — для комсомола. Чтобы обожали. А здесь можно какой-нибудь изъян. Больше доверяют.

Увидев расширившиеся глаза Энвера, Салеев полусонно улыбнулся.

— Шучу, шучу. Но в каждой шутке есть доля истины…

Его жена Сайма, бледнощекая, с удивительно. синими глазами татарка, внесла сковородку. Вилки были не из серебра, а из мельхиора, чашки — немецкие, фарфоровые, не простенькие, хлебница, посуда для фруктов — плетеная из дерева, все изящно и скромно. Как и вся обстановка комнаты. Стеллаж с книгами (Ленин, Маркс, Толстой, Достоевский, Такташ, Маяковский, Тукай, Туфан, Экзюпери), горящий торшер темно-золотого цвета.