Министр внутренних дел Монталиве, препровождая эту петицию Наполеону, со своей стороны подтвердил общую печальную характеристику положения дел, в частности, растущее недоверие капитала к торговле и промышленности[25].

Наполеон разгневался не столько по поводу этих скромных требований совета, сколько по поводу общих рассуждений о блокаде; он указал, что (якобы) и без этих представлений с голландских товаров решено было не взыскивать пошлин по новому тарифу; что напрасно промышленники думают, будто они будут вовсе лишены рынков для закупки колониального сырья: нужно только ждать, «чтобы выяснилось положение Германии», и тогда там откроется желанный рынок. По поводу желаний, касавшихся транзита, он заявил, что и без того неанглийский хлопок пропускается свободно. Наконец, он согласился продлить срок уплаты пошлин до девяти месяцев.

Но более всего его раздражило указание на то, что континентальная блокада не приносит вреда англичанам. Странно, что нельзя коснуться Гамбурга, не давая этого почувствовать Парижу, ядовито замечает император, а можно нанести удар всей континентальной торговле, не нанося этим вреда англичанам[26]. Наполеон отлично знает, что, конечно, Франция тоже страдает от континентальной блокады, так же как Гамбург, как Голландия, но ведь не хочет же совет сделать отсюда вывод, что не следует причинять никакого зла англичанам только из страха, что эти потрясения отразятся на всей Европе[27]. Наполеону это кажется победоносным доведением до абсурда всех рассуждений совета. Он так раздражен, что ставит представителям французского торгового класса в пример их английских собратьев по профессии (le commerce anglais… est constamment occupé à appuyer les mesures du gouvernement, à faire valoir son crédit… etc.). Вообще он гневно требует, чтобы совет вполне искренно (avec sincérité) изложил полускрытые свои мысли… Нельзя сказать, чтобы прием, встреченный этими скромными представлениями совета, особенно мог расположить к откровенности.

Император решил тем не менее, что настала пора опять помочь субсидиями промышленности.

Наполеон приказал (19 декабря 1810 г.) дать заказы лионским фабрикантам для нужд императорского двора, разрешил выдать ссуды под залог шелковых товаров, в принципе решил закупить в России на 3 миллиона франков (за счет казны) нужные для флота товары, причем уплата России была бы произведена шелковыми товарами лионского производства; наконец, он остановился на мысли непременно требовать от получающих лиценции судохозяев, чтобы половина вывозимого из Франции груза состояла именно из лионских шелковых материй[28].

Затем была организована выдача казенных ссуд под залог непроданного товара. Выдача займов под товары и устройство склада этих принимаемых под залог товаров не особенно облегчили положение промышленников; порицающие эту меру говорили, что она скомпрометирует Францию перед иностранцами, что будет казаться, будто французская торговля заложена в ломбарде[29]. Но даже и хвалившие это мероприятие считали, что, конечно, оно может иметь лишь паллиативное значение[30], не говоря уже о тех губительных последствиях, которые будет иметь для кредита любого промышленника его обращение к такого рода закладу товаров[31].

Но в это же время, в ноябре — декабре 1810 г., внезапные конфискации колониальных товаров, и именно в Германии, нередко поминались в качестве одной из главных причин начинающегося жестокого кризиса, торговой и биржевой паники во Франции[32].

Главный торговый совет опять указывает (в самом конце 1810 г.) как на одну из очень серьезных причин торгово-промышленного кризиса на следующее обстоятельство. Многие государства континента переживают финансовый кризис, так как их запасы звонкой монеты пошли на покрытие контрибуций, наложенных на них Наполеоном; правительства этих государств прибегли к банкирам местным и соседних держав, эти банкиры — к парижским банкирам, которые понадеялись на «приток денег к Парижу» и на обилие звонкой монеты во Франции. Но так как должники оказались в очень ненадежном и несчастном положении, то все это сильно поколебало кредит и распространило тревогу в деловом мире[33]. Другие причины — внезапное повышение тарифов (трианонским декретом), неустойчивость таможенного законодательства, привоз иностранных товаров владельцами лиценций, падение курса бумажных денег в Австрии, в России[34].

В декабре 1810 г. Наполеон потребовал сведений о лионской шелковой промышленности, и ему доложили: 1) что число станков, вообще работающих в Лионе и его предместьях, перед началом кризиса дошло до 14 тысяч, что при каждом станке работает по 4 человека, но что сейчас, в декабре 1810 г., половина станков стоит без работы; что не хватает на зиму заказов на 12 миллионов франков, чтобы все станки могли работать[35].

Общая тревога усиливалась наступившей дороговизной хлеба. В Париже в декабре 1810 г. 4 фунта хлеба стоили 14 су (70 сантимов)[36].

Правящие власти иногда обвиняли в разразившемся в 1811 г. кризисе промышленников, которые повели дела в слишком грандиозном масштабе, не отвечавшем нуждам и истинным размерам потребления. А промышленники сваливали вину на правительство, которое само всеми мерами поощряло их к этому образу действий. Министерство внутренних дел доводило до сведения императора об этих толках и пересудах[37].

Начинался ропот. Конечно, ропот проявлялся еще сильнее, чем в том виде, как это представляли императору, и министр внутренних дел кое-где намекает, что он передает далеко не все[38].

Вспомоществования, ассигнованные в 1811 г. для поддержания промышленности, казенные работы, специально открытые для того, чтобы дать заработок рабочему классу, — все это ничуть не приободряло умы. Императору так об этом и докладывали. Особенно роптали именно коммерсанты; они говорили, что правительство, убивая торговлю высокими пошлинами и всяческими стеснениями, само вскоре почувствует на уменьшении государственных доходов все зло от искоренения торговли. Эти подслушанные речи, конечно, были смелее представлений и докладных записок торговых палат[39].

3 февраля 1811 г. уже высчитывалось, что «из 1700 французских бумагопрядилен всего осталось работающих 300»[40]. К началу 1811 г. в весьма критическом положении, несмотря на недавний заем у правительства в размере 500 тысяч франков, очутился владелец самых огромных хлопчатобумажных мануфактур, дававших перед самым началом кризиса работу 12 тысячам с лишком рабочих, — Ришар-Ленуар[41]. Целыми десятками молили правительство о помощи более мелкие фабриканты[42], но вопрос о Ришаре имел в глазах правительства совершенно исключительное значение.

У Ришар-Ленуара было (перед кризисом 1811 г.) на всех его прядильнях 641 прядильная машина, из них: на парижской прядильне — 122 mull-jennys (по 180–324 веретена), в Шантильи — 14 mull-jennys (по 216 веретен), в Легле — 72 (от 156 до 216 веретен), в Séez’e — 105 (по 216 веретен), в Кане — 84 (по 216 веретен), в Aunay — 82 (по 216); кроме этих mull-jennys, у Ришара работали и небольшие машины («continues»): в Париже — 77 (по 60 веретен), в Легле — 50 (по 60 веретен) и в Aunay — 8 (но 60 веретен). На всех этих 641 «машине» (он дает общий подсчет, в который входят и большие mull-jennys и маленькие continues) работало «около 3600 рабочих, мужчин, женщин и детей». В среднем в год эти прядильни Ришара потребляли 700 тысяч килограммов хлопка. Пряжа отчасти поступала прямо в продажу, отчасти же шла в ткацкие мастерские того же Ришара для переработки в бумажные материи. Его ткацкие были разбросаны главным образом в Нормандии и Пикардии. В Париже работало всего 120 ткацких станков, а в общем у него было в работе 6617 станков, из них (кроме 120 парижских) 2497 в Нормандии и 4000 в Пикардии. Числилось этих ткацких заведений у Ришара: в Париже — одно, в Нормандии — 12, в Пикардии — 34, но не следует думать, что все 6617 станков были распределены между 47 отдельными зданиями: часто попадается пояснение (à Chantilly et environs, à Alençon et environs, à Athis St. Honorine et environs), показывающее, что нельзя говорить об одной мастерской в Шантильи или Алансоне, или Атисе, хотя Ришар и считает, что у него в каждом из этих мест одно établissement (т. е. сдаточная контора в данном случае).