Один лишь старик Медов тряс головой, обмотанной поверх шапки бабьим платком:

— Бешеный Бахапча, шибко бешеный. Камня тут-там. Река тут-там не замерз, плыть надо. Нарта плыть — суох…

— Полыньи и камни обойдем, Макар Захарович! Где Билибин прошел, там и мы пройдем! А выберемся на Колыму — помчимся по ее льду на всех парусах!

— И на собачьих парах! — весело добавил Кузя Мосунов.

— Через неделю, максимум через десять дней мы должны быть на Среднекане. Должны, Макар Захарович. У Билибина продуктов, если даже они не потеряли груз на порогах, было только на три месяца, только до декабря.

После этого короткого митинга все шесть собачьих нарт двинулись с Белогорья.

Нарты ходко скользили по ровному льду Малтана запорошенному снегом. Река то сужалась, то расширялась, то разбивалась на протоки, огибая пустынные галечные осередыши и длинные острова. За островами густо поросшими высоким ивняком, матерые берега не разглядишь. Цареградский распорядился перед разбоями делиться: одни нарты шли по левой протоке другие — по правой. В этом был определенный риск: протока могла оказаться слепой и непроходимой. Но иначе нельзя, можно было разминуться с людьми Билибина или их следами.

Все пристально всматривались в берега, в сопки, в распадки, за каждой излучиной ожидая увидеть хоть, что-нибудь, напоминающее о людях. Но долина была пустынна: никаких признаков жилья, кочевья, даже зверья. Изредка на девственно белом снегу встречались вмятинки мохнатых куропачьих лапок, и они, как единственные приметы чего-то живого, несказанно радовали.

И вдруг за небольшим лесистым островком, в самом, конце длинного плеса, что-то померещилось. Будто там, из кривулины, выплыло маленькое облачко, а под ним что-то темнело. Валентин Александрович смахнул иней с заиндевелых ресниц и не очень уверенно промолвил:

— Макар Захарович, посмотри, что там…

Медов, сидевший к нему спиной, развернулся, вгляделся:

— Однако, тунгус идет, — и закричал всем каюрам: — То-ой!

Со всех нарт по долине покатилось:

— То-ой! То-ой! — и заскрипели железные наконечники остолов по ледяному панцирю.

Разгоряченных собак, увидевших оленей, остановить нелегко. Понесли… Остолом — не сдержать и не осадить. На ходу перевертывали нарты. Тунгус попятился, оттянул своих оленей в сторону, от беды подальше. Так и остановились на почтительном расстоянии.

Макар Захарович пошел на переговоры. Собаки рвались, рыли снег, захлебывались в лае. Якут и тунгус беседовали очень долго, обменивались всеми капсе. Наконец старик Медов возвратился.

— Тунгус с Буюнда сказал: нючей не видал. Другой тунгус, с Таскан тунгус, сказал этому тунгусу: нючей видал, шесть нючей видал, два плота видал, Колыма плыли.

— Когда это было?

— Когда скоро снег лег.

— В сентябре, значит? А где они остановились?

— Тунгус Таскан не знает. Другой тунгус, Сеймчан тунгус, сказал: Хиринникан.

— На Среднекане, значит? А что они там делали?

Макар Захарович пожал плечами и снова ушел на капсе. На этот раз вернулся быстрее:

— Груз сняли, ночь ночевали, четыре нючи груз взяли, пошли Хиринникан, два нючи остались, много груз остались…

— А какие они? Приметы какие? Волосы, глаза, рост? Как их зовут, знает?

Старик опять потопал на расспросы. На этот раз их диалог был что-то подозрительно долгим и, видимо, неспокойным. Слов не хватало, объяснялись руками. Якут, плечистый, высокий и долгорукий, размахивал широко. Тунгус, маленький, весь в мехах, издали похожий на евражку, ручки свои коротенькие, словно евражкины лапки, все прижимал к себе.

Воротился старик насупленным, еще более ссутулившимся и даже злым, хотя принес вести отрадные. Бросал их, словно тяжелые камни:

— Плохой тунгус! Мало знает! Один Длинный Нос знает! Это Сергей!

— Раковский, значит? Длинный Нос!

— Билибина не знает! Улахан тайон кыхылбыттыхтах не знает! Моя знает! Жив улахан тайон кыхылбыттыхтах!

Валентин Александрович ласково обнял Макара Захаровича…

Но Медову, видимо, было не до нежностей, да и не привык он к ним — оттолкнул Цареградского:

— Назад пошли! Элекчан пошли!

— Зачем назад? Вперед, Макар Захарович! На Колыму! Через Бахапчу!

— Глупый ты! Бахапча бешеный! Бахапча — Хиринникан далеко. Элекчан — Хиринникан близко.

Валентин Александрович опять попытался обнять старика:

— Спасибо! Спасибо за то, что глупым назвал. Товарищи! — крикнул Цареградский, обращаясь ко всем. — С Билибиным все в порядке! Билибин жив! Все живы! Все на Среднекане! А раз с Билибиным все в порядке, то, как мудро решил товарищ Медов, наш красный якут, и я, ваш улахан тайон, нам незачем ехать в Среднекан кружным путем, то есть по Бахапче. Возвращаемся на Элекчан! И оттуда — на Среднекан! Назад, товарищи! То есть вперед, товарищи!

Нарты подняли. Упряжь поправили. По уже проторенной дороге собаки бежали шибче. Через три дня вернулись на Элекчан, в знакомое и уютное зимовье. Устроили дневку и, отдохнув, были готовы ехать на Среднекан, надеясь догнать и перегнать Эрнеста Бертина и первую партию оленьего каравана, которая шла из Олы и лишь два дня назад миновала Элекчан.

Но тут Макар Захарович — он все время после встречи с тунгусом ходил словно в воду опущенный — отозвал Цареградского в сторонку:

— Литин, жди оленей тут. Еще олени скоро будут. Моя пошла Ола.

— Как — в Олу? Придем на Среднекан, тогда — в Олу. Ведь так договаривались?

— Литин, ты взял шибко много груза. Корма собачкам — мало. Хиринникан — туда, Ола — туда, юкола не хватит. Погибай собачка. Чужая собачка…

— Что ж делать? — растерялся Валентин Александрович, чувствуя, что старый якут чего-то не договаривает. — Я не могу отпустить вас с полдороги. Ты же знаешь, Макар Захарович, как мне необходимо попасть на Среднекан. И как можно скорее! У Билибина нет продуктов, их хватило только до декабря, а сегодня…

— Там Сеймчан якуты, Таскан якуты… Помогут. Билибин на Бахапча не погибай, на Хиринникан много лет жить будет. А собачка зачем погибай? Зачем моя погибай?

— Как «моя погибай»? Что ты говоришь, Макар Захарович? Ты что-то скрываешь?.. Может, тот тунгус угрожал? Опять хотят убить, да?

Макар молчал. С большим трудом Валентин Александрович кое-что выведал…

Тунгус, похожий на евражку, которого расспрашивал Макар Захарович, сначала промолчал, а потом все же решился и передал Медову решение Элекчанского родового Совета.

Были еще тогда, как переходная форма к Советской власти, такие родовые Советы кочующих тунгусов. Вывеска советская, а под ней те же старорежимные князцы с царскими медалями на груди и царскими печатками в торбе — тот же Лука Громов, что продавал диких оленей экспедиции, Григорий Зыбин…

Эти князцы, эти новые оленехозяева, о русских, об экспедиции и Союззолоте распускали всякие небылицы и, когда первый зимний транспорт Союззолота продвигался на Среднекан, укочевывали от его маршрута за сто и двести верст. Они-то, эти громовы и зыбины, и протащили на собрании родового Совета наказ убить Макара.

А все за то, что он, саха, якут, ведет нючей на Север. Русские без него не прошли бы, а теперь прошли, а за ними много русских пойдет. Пришлые люди, чужаки здешних мест, тайгу запалят, ягель сожгут. Олень помирай — тунгус помирай. И виновник всей погибели — саха Макар. Его уже раз предупреждали, последний раз предупреждают: не уберется за Элекчанский перевал — убьют, со всеми кудринятами и макарятами убьют.

Так, может быть, с риском для себя известил Макара Медова тунгус-«евражка».

Макар Захарович, рассказав Цареградскому всю эту историю, просил ничего не говорить приемным сыновьям Михаилу и Петру: парни горячие, комсомольцы, на рожон полезут. Сам старик не испугался, но разумнее пока отступить. Да и корма собачкам в обрез… На обратную дорогу в самом деле не хватит.

Теперь долго молчал Цареградский. Наконец сказал:

— Ну что ж, Макар Захарович, возвращайся на Олу. И там сразу — в тузрик! Тузрик должен отменить незаконное постановление родового Совета. А еще лучше в ОГПУ. Классовые враги по их части. И никого не бойся. Никто тебя не тронет. Мы этого не допустим!