Тяжело дыша, Фуке смотрел вслед удалявшемуся оберштурмфюреру, который медленно плелся по глубокому снегу. И тут у полковника словно пелена с глаз спала. Он вдруг заметил вокруг горы трупов, много раненых, услышал жалобные крики: «Камараден!..»

И тогда он сам побежал вслед за эсэсовским офицером туда, откуда стреляли советские пулеметы.

Полковник Хоон видел, как Фуке упал на снег. С возрастающим ужасом наблюдал Хоон за ходом ожесточенного боя. Он послал нескольких связных в штаб командующего, однако ни один из них не вернулся. С каждым часом полковник все яснее понимал, чем кончится для его дивизии эта операция по уничтожению солдат, если он немедленно не получит помощи авиацией и танками.

За остовом опрокинутого танка полковник Хоон собрал оставшихся в живых офицеров и сообщил им, что принял решение отдать приказ о прекращении сопротивления. Ему никто не возразил. И этот приказ спешно передавался от солдата к солдату.

Скрепя сердце полковник Хоон сделал то, чего никогда не сделал бы, будь он один. Когда грохот боя на его участке стих, полковник в сопровождении капитана и унтер-офицера с белым флагом пошел к русским позициям и передал им свои сильно поредевшие подразделения, пока их совсем не уничтожили.

В то же самое туманное, серое утро обер-лейтенант Торстен Фехнер в сопровождении мужчины, несущего в руках белый флаг, шел к переднему краю русских. Этим мужчиной с белым флагом был священник Борн.

Как только Фехнеру удалось обманом выпроводить эсэсовцев из лазарета, капитан медицинской службы Гизе, фельдфебель Поленц, Борн и сам Фехнер решили немедленно выслать к русским парламентеров, которые должны были заявить, что немцы готовы передать советским войскам раненых из лазарета.

Обер-лейтенант Фехнер сразу же вызвался выполнить это поручение.

— Я готов пойти один, — заявил он. — Стоит ли подвергать опасности жизнь еще и других людей? Русские идут через разрушенные и сожженные нами же села и города, так что их отношение к нам можно понять.

Но тут заговорил священник. Он настаивал, что послать нужно человека, который смог бы объясниться с русскими, а говорить по-русски умел только он один. Вот почему он и сопровождал Торстена, который к тому же был ранен. В конце концов, послать решили их обоих, поскольку отказываться от опыта Фехнера в той обстановке было бы нецелесообразно. Они пошли на восток, пробираясь между остатками тыловых войск.

Добравшись до развалин ветряной мельницы, что стояла в нескольких километрах от Шандеровки, они спрятались там и, дождавшись, пока мимо пройдут остатки обозов, выбрались на дорогу, забитую сожженной и разбитой техникой, годившейся теперь только на лом, и пошли навстречу советским частям.

Сначала им встретились танки с десантом пехоты на броне. Не останавливаясь, машины промчались вперед, обдав их снежной пылью. Немцы размахивали своим флагом, но на них никто попросту не обратил внимания, да и как можно было заметить этих двоих среди кладбища железного лома, павших лошадей, повозок, трупов…

Когда они встретились с передовым отрядом наступающего пехотного полка, Борн начал рассказывать советскому лейтенанту суть дела, но тот, приказав ему немедленно замолчать, проверил, нет ли у него оружия, и, не выслушав священника, поручил двум солдатам доставить пленных в штаб дивизии на штабной машине.

Сидя на заднем сиденье автомобиля, Борн и Фехнер с нетерпением ждали, когда наконец они приедут в штаб. Каждое мгновение бой мог переместиться в Шандеровку, начнется перестрелка советских солдат с немецкими обозниками, а это поставило бы раненых под удар.

Борн с любопытством рассматривал русского солдата, сидящего рядом. Священник попытался заговорить с солдатом, но тот лишь молча отстранил Борна прикладом автомата.

Время шло, но вот наконец их привезли на КП штаба дивизии, расположенный на одиноком хуторе.

Командир дивизии, довольно молодой генерал, лишь на миг оторвался от карты, когда в помещение ввели пленных. Он разговаривал по телефону с вышестоящим штабом, поэтому допрашивать немцев начал какой-то полковник.

Время от времени генерал делал пометки в своем блокноте, отдавал приказы и слушал поступившие донесения. От своих дел генерал оторвался только тогда, когда священник несколько раз подряд произнес слова «лазарет» и «передача». Полковник доложил генералу о пленных. Генерал был явно разочарован: он надеялся, что пленные сообщат ему данные о вооружении и силе тыловых частей, а вместо этого ему хотят навязать ответственность за раненых, и это тогда, когда в Шандеровке вот-вот начнется бой.

— Как вы себе это представляете? — спросил генерал священника. — Там засядут гитлеровцы, которых нужно будет выбить, а я оставлю своих солдат без артиллерийской подготовки только потому, что надо пощадить ваш лазарет?

— Господин генерал, но это же раненые, — почти с упреком проговорил священник.

— Они фашисты!

«Люди», — хотел было возразить Борн, но, вспомнив горящую церковь в Шандеровке, только и сказал:

— Они беспомощны, господин генерал.

Командир дивизии махнул рукой и спросил:

— По крайней мере, вы можете мне точно объяснить, где именно располагается ваш лазарет? — Генерал подошел к карте.

— Он на колхозном дворе.

Борн подвел Фехнера к карте и, поскольку тот не умел читать по-русски, показал ему Шандеровку. Сориентировавшись, Фехнер ткнул пальцем в четырехугольник на восточной окраине села.

— Вот здесь, видимо, и должен быть колхозный двор.

Командир дивизии дал указание полковнику, чтобы частям первого эшелона по радио было немедленно передано сообщение: участок колхозного двора с лазаретом не обстреливать, а для приема лазарета принять необходимые меры.

Обрадованный Борн перевел Фехнеру слова генерала. Торстен с облегчением вздохнул и подумал: «Теперь можно и в лагерь для военнопленных идти. Я сделал все, что мог». Он смущенно пожал священнику руку.

Вошли солдаты и повели пленных к выходу. Но генерал окликнул их и, показывая на перевязанную руку Фехнера, спросил:

— Вы ранены?

— Немецкой пулей, — объяснил генералу Борн, посмотрев ему прямо в глаза.

23

Известие о прибытии Гилле в Лисянку вывело генерал-фельдмаршала Эриха фон Манштейна из печального раздумья. Во всем штабном поезде командующего группой армий «Юг» чувствовалось нервное напряжение. В вагоне оперативного отдела собрались штабные офицеры. Они оживленно обсуждали это известие в связи с другими данными, которые, однако, на деле не подтверждались, сравнивали с обстановкой, размеченной на их командирских картах, и высказывали фантастические предположения о возможном, поистине чудесном исходе операции.

Фельдмаршал вызвал к себе в вагон начальника оперативного отдела подполковника Шульце-Бютгера, чтобы обсудить с ним обстановку. Всю ночь Манштейна мучили сомнения, терзала тревога, и потому он сначала никак не мог понять, о чем ему докладывал подполковник, о каком поражении невиданного размаха он говорил.

И лишь спустя некоторое время он смог разобраться в обстановке, Факты требовали, чтобы он здраво судил о положении, в том числе и о своем собственном.

Как-никак, а Гилле находился на правом берегу Гнилого Тикича. И даже если ему удалось прорваться лишь с небольшой частью своей дивизии, то и тогда это является не чем иным, как доказательством смелости Гиляе и одновременно жизненности плана самого Манштейна на прорыв. Фельдмаршал доверял Гилле, который теперь будет защищать этот план в ОКБ, где к его словам прислушиваются. Раз Гилле спасся, значит, спасено все! Манштейн не очень надеялся на поддержку командиров обоих корпусов. Особенно он побаивался Штеммермана, так холодно воспринявшего его идею.

Чтобы внести ясность, Манштейн запросил в штабах 8-й и 1-й танковой армий о том, где находятся командующие. Ответ, которого не пришлось долго ждать, успокоил фельдмаршала: генерал-лейтенант Либ (в сухой офицерской форме с чужого плеча) вместе с Дегрелем и очень небольшой группой прорвавшихся находился у генерала Брайтса. А Штеммерман, по-видимому, погиб.