Фехнер, недостаточно искушенный в политике, не понял, что нацисты отнюдь не отвергали реакционного курса национал-немецкой народной партии, а всего лишь опережали его справа. Исполненный неприязни к нацистам, которые, как он поначалу думал, перечеркнули все его планы, Фехнер, закрыв глаза и заткнув уши, с головою ушел в разведение лошадей. Больше, чем до сего времени, он стал уделять внимания воспитанию сына, но при этом, к своему огромному удивлению, натолкнулся на скрытое сопротивление жены.

Элизабет, будучи трезвой и расчетливой женщиной, сумела перетянуть Торстена в мелочной войне против мужа на свою сторону. Жизнь Фехнеру отравляло то, что сын и в политическом отношении также подпал под влияние матери и превратился, как и она, в страстного поклонника Гитлера. А отец хотел подготовить Торстена к профессии офицера в прусском духе. По природе вспыльчивый, прямой и не слишком дипломатичный, Фехнер зачастую обходился с мальчиком более сурово, чем ему самому того хотелось бы. Поскольку по характеру Торстеп был человеком иного склада — мягкосердечный, чувствительный к малейшей несправедливости и к тому же импульсивный, то Фехнеру до 1938 года нечего было и рассчитывать на гармоничные взаимоотношения с сыном.

В 1938 году в жизни Фехнера произошел перелом, о котором он так долго мечтал. По совету и с помощью своего друга Штеммермана он вернулся на военную службу. Война должна была вот-вот разразиться, шансы на быструю военную карьеру росли. Все для Фехнера выглядело в радужном свете. Взаимоотношения с Торстеном, который в это же время вступил в вермахт в качестве кандидата в офицеры и, таким образом, вышел из-под непосредственного влияния матери, также стали заметно налаживаться.

С началом войны потаенные надежды Фехнера осуществились. После польской кампании ему было присвоено звание подполковника, а незадолго до начала войны против Советского Союза — полковника, и, наконец, он был назначен на должность командира полка. Находясь на этом посту вплоть до сегодняшнего дня, он, сохранив верность потсдамским традициям, действовал в духе абсолютной личной ответственности за порученное дело и согласно сложившейся ситуации. Он обладал солидными знаниями в области военного дела и организаторскими способностями и был очень удобным подчиненным. Неприятности доставлял ему лишь его вспыльчивый характер, примером чему может служить стычка с группенфюрером СС Гилле, происшедшая в конце 1943 года. Фехнер тогда резко выступил против предложенной штабом дивизии СС «Викинг» «гусарской вылазки», за что эсэсовский генерал обвинил его в недостатке мужества. Несмотря на опасность снова подвергнуться подобным обвинениям, Фехнер, равно как и генерал Маттенклот, высказал в начале января предположение о необходимости отвода войск с днепровской дуги на отсечные позиции. Чтобы додуматься до этого, не требовалось особой стратегической проницательности. Мечтая отличиться и получить, как и его друг, генеральские погоны, Фехнер чувствовал в днепровской дуге угрозу для своих шансов на повышение. Именно поэтому он в конце января, использовав возможность, представившуюся в связи с нагноением в челюсти, решил избежать опасности и уехал в Берлин на операцию. Однако и тут ему не повезло: челюсть была приведена в порядок раньше, чем положение на днепровской дуге. Здесь операция еще только начиналась, причем без наркоза и каких бы то ни было надежд. Более того, в связи с его повышением по службе и, следовательно, с возросшей ответственностью эта операция представляла собой серьезную опасность для его жизни и будущей карьеры.

«Кому суждено ее пережить? Что будет потом?» В этот час полковник сомневался буквально во всем, на него нагонял уныние вопрос о том, когда же его счастье станет для него реальностью, а не лишь многообещающим мерцанием. Единственным утешением в жизни был для него сын Торстен. Но и над ним уже собирались грозные тучи: происки Гилле, замешательство, вызванное деятельностью этого комитета «Свободная Германия», и, главным образом, этот проклятый котел.

На хуторе полковнику пришлось дожидаться сына в комнате, заставленной какими-то ящиками и коробками. Фехнер снял фуражку и принялся просматривать попавшую под руку фронтовую газету. Вдруг дверь распахнулась, на пороге появился его сын.

— Торстен!

Полковник ощутил искреннюю радость: ведь он так надеялся получить от короткого свидания с сыном хоть немного теплоты и сердечности, которые могли бы развеять его невеселые мысли. Как только они уселись на один из ящиков у окна, Торстен сразу заговорил о вопросах, от ответа на которые полковник с удовольствием бы ушел. Торстен сначала коротко рассказал отцу о своем выступлении в защиту советских пленных, а затем — о расстреле мирных жителей в Гарбузино.

Полковник был ошеломлен. Опасения, высказанные в разговоре со Штеммерманом, подтверждались. Выступать в защиту русских пленных и возмущаться казнью мятежников — такое поведение для Гилле было просто находкой. Если Торстен и дальше будет компрометировать себя такими сентиментальными штучками, то полковнику рано или поздно придется поплатиться за это головой.

— Неужели ты не можешь найти с СС общий язык? — раздраженно спросил он. — Немножко благожелательности, мне кажется…

Торстен непонимающе взглянул на своего отца:

— Но не могу же я равнодушно наблюдать, как расстреливают пленных! И восторгаться, когда меня приглашают в качестве наблюдателя на расстрел. Из-за Гилле я стал соучастником этого преступления, отец!

Полковник молчал.

— Пойми же, здесь речь идет о большем, нежели эти… перегибы!

— И это ты называешь перегибами?

— Назови их как хочешь! — резко возразил полковник. — Сейчас для нас главное — выбраться из этого мешка. Все остальное — ерунда! СС и мы делаем общее дело. Возможно, через пару дней нам это удастся, — примирительно продолжал он. — Подожди до завтрашней операции, и тогда…

— Тогда? Что будет тогда? — взволнованно перебил его Торстен. — Опять «вперед на восток», снова изматывающие бои, снова отступление, очередная мясорубка, новый котел, новые калеки, большие потери?! Во имя чего, позволь спросить тебя?

Теперь полковник не на шутку испугался. В сущности, Торстен говорил о том, что волновало и его. Однако все эти «во имя чего» ставили под вопрос сам смысл войны. В этом заключалась огромная опасность, и полковник должен был противостоять ей самым решительным образом.

— Довольно! — сказал он. — Эти речи могут стоить тебе головы. Я не виноват, что Гилле удалось заманить тебя в ловушку. И Вильгельм не виноват. Мы требуем от тебя выполнения офицерского долга, независимо от того, куда тебя поставили.

— Отец, ты уклоняешься от ответа. Разве я честно не выполняю свой долг?

Полковник снова сел.

— Извини, — пробормотал он немного спустя, — нервы сдают. На меня здесь так много всего навалилось. И потом, эта история с Райнером.

— Райнер? Что с ним? Ну говори же!

— Он жив. На, почитай, как далеко он зашел!

Торстен выхватил листовку из рук отца. Слова воззвания звучали так же, как звучали когда-то речи унтер-офицера, они напомнили о маленьком домишке в Корсуне. «Не жертвуйте собой ради Гитлера!» Торстена словно ударили. В его голове вдруг поднялся рой самых противоречивых мыслей.

— А я-то думал, что Райнер погиб, — с горечью произнес он. — Но если это действительно подписал он…

— Он, в этом нет ни малейшего сомнения.

— Тогда он умер для меня окончательно, — упрямо заключил Торстен.

Полковник взял у него листовку. Стихийная реакция Торстена, осудившего своего лучшего друга, из-за которого он так глубоко переживал, не понравилась отцу. Однако, хорошо зная своего сына, который после опрометчивых суждений нередко приходил к противоположным выводам, он не решался считать мнение Торстена окончательным. Глубоко взволнованный, он вновь попытался найти аргументы, способные дать сыну хоть какую-нибудь точку опоры, и просил его впредь проявлять сдержанность в любой обстановке.

— Что бы ни случилось, Торстен, обещай мне, что будешь помнить о своей карьере!