В тюрьме же Андреев написал и другое стихотворение, посвященное семье Левенков. Из него узнаём, что был в их семье еще жив дедушка, что хозяйка, жена Протаса Пантелеевича, была «приветна ясностью старинною», представляем радушный стол с творогом, солнцеподобной яичницей, сочащимися медом сотами, с настойкой на доннике в пузатом графинчике. Идиллия недолгого благополучия.
Заводилой и любимцем в семье Левенков был Всеволод, ставший археологом, изучавший в род ных местах памятники неолита, юхновской культуры. Писал он и об истории Трубчевска. Одна из его работ — исследование надгробий князей Трубецких. Всеволод Протасьевич побывал в лагере, как и старшая сестра Евгения.
Евгения Левенок преподавала в Трубчевске астрономию — потому, видимо, астрономию и до сих пор здесь любят, гордясь собственным — удивительным для такого городка заведением — планетарием, сообщая, что директор Московского планетария ее трубчевский ученик. Она окончила трубчевскую гимназию, много читала, любила поэзию, сама писала стихи, знала языки — немецкий и французский, изучала польский, — читала по — польски Сенкевича. Немецкий и привел ее в лагерь. Во время войны, в оккупации, она что‑то немцам переводила. В Инте, кстати, вместе с ней сидела Татьяна Николаевна Волкова, известный толстовед, арестованная по делу Даниила Андреева, учившаяся с ним в одной школе, дружившая с ним.
Слышал я что‑то, но очень смутное, о влюбленности Евгении в Даниила Андреева. Но кто смог бы рассказать об этом? Умерла Евгения Протасьевна, умер Всеволод Протасьевич, умер в год нашего путешествия, в августе, Анатолий Протасьевич. Да и неловко было бы об этом их расспрашивать.
Анатолий Протасьевич, у которого я бывал, с которым беседовал, и не слишком‑то любил пускаться в откровенные воспоминания. Пройдя Отечественную войну, награжденный орденами, до служившийся до подполковника, он доживал жизнь на родине, коротая старость не только в садово — огородных заботах, но и предаваясь родовым левенковским увлечениям. С налетом дилетантизма, но самобытно и вполне грамотно рисовал. Поигрывал на сделанной отцом скрипке. Сочинял странные язвительные стихи и своеобычные рассказы. Посмеиваясь, говорил, что писать рассказы просто, например, берете сюжет: Макбет и Макбет, Офилия и Офелия… Как бы предчувствуя наставшую эпоху постмодернизма, он не мог без пародии и иронии. Когда‑то пародировал Даниила Андреева. Прочтет ему, и тот покатывается со смеху. Это нам рассказывала Лидия Протасьевна.
Анатолий Протасьевич и называл себя без претензий самодеятельным художником и стихотворцем. Подарив мне несколько рисунков, на одном из них написал: «Уважаемый Борис Николаевич! Это Вам память о “дуракавалянии” (это термин Д. С. Лихачева) Левенка А. П. Помните». Я помню. Любуюсь пластически выразительными, оригинально задуманными рисунками, сделанными суховатой акварельной гризалью. На одном из них мужичок в лаптях у незапряженного воза сена Держит в руках хомут с дугой, а на него сверху вниз, уперев в бока руки и подняв копыто, вызывающе смотрит кентавр.
О Данииле Андрееве, которого он в те далекие тридцатые годы фотографировал, которому сопутствовал, как и его братья, в походах по трубчевским округам, Анатолий Протасьевич говорил без нашего пиетета.
Анатолий Протасьевич был невысок ростом, лыс, с широким крючковатым носом над большим подвижным ртом, и словоохотлив. Его прямо и умно глядящие на собеседников глаза нестарчески поблескивали. Несмотря на разговорчивость, на интерес к свежим людям, казалось, он многого недоговаривает, себе на уме. Это мы, люди другого, более снисходительного времени, понимали плохо.
У Анатолия Протасьевича я был в позапрошлом, 95–м году, а сейчас мы шли в родительский дом Левенков, где жила Лидия Протасьевна. Она была на два года помладше брата, но и ей уже исполнилось 86. Улица, по которой ходил Даниил Андреев, с тех пор, наверное, изменилась немногим. Как и в те тридцатые, «домики… деревянные, окруженные яблоневыми садами». Так же улицы рядом «поросли травой и ромашками». Так же стоит желтая пожарная каланча с внушающей почтение даже в тысячелетнем городе датой — 1894. Только Андреев писал, что на ней «каждый час бьют в колокол», а мы колокола уже не слышим. Хотя и на этих деревянных улицах время ускорилось, по ним чаще и чаще проезжают машины. А в доме Левенков, как и хозяйка, доживающем век, молчаливом, оно, кажется, и вовсе остановилось.
Лидия Протасьевна дома была одна. С осени 95–го, когда мы ее навещали в последний раз, она постарела. Движения стали медленнее, но речь осталась той же, внятной. Неторопливо, раздумчиво отвечая на наши вопросы, она все время подчер кивала, иногда пожевывая по — старушечьи губами, что с Даниилом Андреевым больше общались отец и братья. Сказала: «В ихних беседах я не участвовала никогда». Для нее он, когда она его первый раз увидела, был интересен как сын знаменитого писателя Леонида Андреева.
Каким был Даниил Андреев? Был очень скромным, застенчивым, ко всем внимательным, речь его, московская, интеллигентная, резко отличалась от их трубчевского, как Лидия Протасьевна выразилась, жаргона. Сказала о его душевной тонкости. Добавила: жизненная хватка у него отсутствовала, братьям ее он говорил, что грибов рвать не надо, мол, поглядите, как красиво растут. Вспомнила, что в последний приезд свой в 40–м году, кажется в мае, он казался особенно задумчивым, неоживленным. Правда, видела она его тогда мельком, придя навестить родителей.
Говоря о давнем Трубчевске, Лидия Протасьевна вспоминала и порушенные храмы, и Чолнский монастырь с собором и подземной церковью, и то, как дорога на Почеп была обсажена высокими ракитами. Сокрушалась, как поредели леса над Десной и Неруссой. Конечно, все раньше было лучше!
Опять вспомнилось стихотворение «Памяти Друга»:
Мы сидим в тесной гостиной, уже без рояля, на том самом диванчике, в те годы, по словам Лидии Протасьевны, стоявшем иначе, смотрим на стены с картинами Протаса Пантелеевича. Это пейзажи. Заросшая темной зеленью Нерусса. Поповский перевоз в соснах на высоком берегу. Зимний ручей. Письмо мягко лессировочное, сдержанное, зеленовато — коричневатый колорит откуда‑то оттуда, из конца прошлого века, может быть, и от учителя, передвижника средней руки Пимоненко, коего строгий Нестеров называл «мещанином» в искусстве. Но левенковские картины не только умелая провинциальная живопись, в них возвышенная любовь художника к этим берегам и зарослям, к зеленому сумраку дубрав и матовой синеве далей.
Протас Пантелеевич Левенок был учителем рисования, художником и мастером на все руки. Родился он в крестьянской семье под Стародубом, городком древним, живописным. Мальчишкой рисовал на заборах, углем или мелом. Потом родители отдали его в мальчики в иконописную мастерскую в селе Гарцево, там же под Стародубом.
Живописи он обучался в Киевской рисовальной школе, а потом стал учителем искусств Трубчевского трехклассного училища. И купив в 1904 году (Анатолий Протасьевич, споря с сестрой, говорил, что в 1913–м) у купца Ильинского на улице Орловской (поныне Ленина) дом, побольше, чем у Шавшиной, но в те же три окошка спереди, прожил в нем до смерти.