Мы обошли со стороны двора ткацкие цеха, откуда слышался размеренный, ритмичный стук станков да протяжное женское завывание. «Этот стон у нас песней зовется» – невольно всплыл нелепый афоризм. Прошли наискось гарнизонный тренировочный плац и дальше сквозь тесный дворик, вдоль казармы в под-валы.

У окованных железом дверей стоял часовой. Молодой еще совсем парень, лет семнадцати, но уже в кадетской форме стрелка моей гвардии. Увидев меня в сопровождении китайца, парнишка вытянулся в струнку и громко выкрикнул:

– Здравия желаю!

– Вольно, солдат. Открывай дверь, пойду посмотреть, что там мои пенсионеры Давыд да Селиван опять учудили.

Услышав имена стариков, часовой невольно улыбнулся и стал отпирать дверь.

Они действительно были уже люди не молодые, можно сказать, пенсионного возраста. Давыдка – осиротевший простой крестьянин, которого Селиван, странствующий скоморох, когда-то подобрал в Козельске да повел за собой бродить по селищам балагурством искать пропитания. Давыд был рослый, совершенно лысый, немного нескладный, бугристый. На лице красовались старые шрамы от побоев, руки были сильно искалечены спесивым хозяином. На правом плече красовалось клеймо в виде подковы. Зарабатывать себе на хлеб балагурством да плясками старики уже не могли. Селиван – тот еще держался молодцом, мог под настроение выкинуть какой-нибудь фокус или ужимку. А вот спевшийся с ним Давыд уже даже передвигался с трудом, тяжело, грузно, с глубокой отдышкой.

Обоих скоморохов мы застали в караульной. Селиван, раздевшись до пояса, что-то прилаживал себе на плечо тонкими бечевками. Давыд как мог сосредоточенно помогал ему, придерживая узлы искалеченными руками.

– Шибче подтягивай, косорылый, чтоб под рубахой не видать было! – хрипел на Давыдку Селиван.

– Что это вы, старики-разбойники, тут задумали?

– Доброго здравия тебе, Коварь-батюшка! Вот уж не чаяли тебя, соколика, в гости, – прошамкал Селиван беззубым ртом. – Вот с Давыдкой потеху ладим, а то те два мордвина, что на Гусином селище набедокурили, дерзить стали. На нас с Давыдкой рыкают, грозятся. Лопушка нет, в деревне он у мамки, вот самим и приходится.

– Кого же вы потешать надумали. Мордвин тех, чтоб осадить злобу их? Душегубы они, поделом, пусть сидят!

– Вот Давыдка на них обозлился, срамно они его поносили. А я и вступился. Хочу потешить дружка.

– Ну, продолжай тогда, поведай, чего задумали?

– Пошел я к гостиному двору на мясную лавку да взял у мясника свежих потрохов да бычий крови. Запихал все в свиной желудок да с двух концов подвязал. Спрячу под рубаху, сяду в каземате и стану причитать на судьбинушку, что лютую казнь мне наказал Коварь злыдень! Придет тогда на мои причитания Давыдка, да как начнет бить, да жечь, да по живому резать. Весь пол кровью да потрохами загадим! Вот тогда те мордва страху натерпятся, нам на потеху!

– Ох, и отморозки же вы старые! Что ж, думаете, вашей хитрости не прознают мордва?

– Басурмане же не прознали! – ответил мне Селиван, пожимая плечами. – И мордва не прознает.

– А с теми-то вы что натворили? – не унимался я, удобней устраиваясь в углу караульной на медвежьей шкуре.

Вспоминая об этом, даже Давыд, всегда каменный и невозмутимый, заулыбался, почесывая затылок.

– Дай-ка я расскажу, – попросил Давыд и присел на край стола. – Показалось нам, значит, что замыслили басурмане, те самые, которых вы с черемисом да молодым князем словили на Вороньем мыску, запротивиться. Рожи морщат, зенки щурят, скалятся. Мы уж их с Лапушком стращали, да все без толку. По-своему шушукают через запоры да ручонки тянут. Пришел тогда Еремей и велел одного, который помоложе, отрядить на земляные работы к кирпичникам. Вот Селиван тогда и говорит, мол, давай проучим басурман, чтоб неповадно впредь было скалиться.

– Ну-ну, и что же вы надумали?

– Стали мы тогда в дальней клети очаг жечь. Холодно уже было, так что мы и для сугреву тож. Взяли одного басурманина, да из клети вывели, и чтоб други его видели, на глазах у них мыть стали. Воды наносили в кадку, камнями согрели, травы всякой накидали, да как давай намывать чумазого. Моем и приговариваем: «Моем, моем дурака, у кого жирней бока». Басурмане, они по-нашему ни слова не поймут, но неладное сразу так заподозрили. Помыли, значит, шабалы сменили, да завели в дальнюю клеть к очагу, чтоб обсох маленько. Тут-то Селиван ему на босую ногу углей горячих и опрокинул, как бы невзначай. Вот уж вой поднялся! А Селиван, хитрец, еще рассола огуречного ему на ногу рыть, да подлил, чтоб затушить, значит, угли. А басурманин пуще прежнего орет, да все на своем, на басурманском. А я, как договорились, крик поднял, бранюсь на Селивана, что надо, дескать, сразу голову резать, а он, дурак, за мясо взялся! Ну, как только притих пленник, мы ему тут же кляп в рот, в охапку и наверх, ногу ему замотали, да валенки обули. Отдали Еремею, а сами воротились да не с пустыми руками. Принесли, значит, на всю стражу два пуда свежей свинины, да как давай жарить да отбивать, да рубим, только ножи и ширкают. Сопим, тужимся, аж вспотели. Стали к ужину стол поближе к клети с прочими дружками ставить. Пива принесли, капусты квашеной. Сидим, значит, ужинаем, кости глодаем, а басурмане, что снег, белые, в углы позабилися. Тихо-тихо перешептываются да на нас с Селиваном косятся. Того, молодого-то, потом твой купец с собой на стругу весельным взял, а прочие так, наверное, и по сей день думают, что съели мы товарища их.

– Ох, ну и вывернули вы коленце, черти беззубые! – сказал я, вдоволь насмеявшись. – Да разве ж можно так людей пугать? А что, с тех пор присмирели басурмане?

– Да что ты, батюшка! Как жены битые стали, вот только мыться с тех пор боятся, в баню чуть ли не силком их стражи волокут!

Понявший только часть истории Чен лишь сдержанно хихикал, таская из миски на столе соленые сухари да сушеные яблоки. Я тоже набрал горсть угощения в ладонь, а сам задумался над тем, как можно использовать такую самодеятельность. Идея пришла как-то сразу, сама собой. Я от возбуждения даже стукнул по столу, рассыпав сухари. Чен подскочил и стал озираться, не понимая, что происходит, с чего вдруг я так раздухарился. Прикрыв двери со стороны лестницы и подвала, я сел на лавку и расчистил перед собой место на столе.

– Значит, так, скоморохи-тюремщики. Ставлю задачу, и сделать все надо будет очень натурально и правдоподобно. Выдумайте-ка мне какую-нибудь лютую пытку, да такую, чтоб при виде ее у людей кровь холодела. Времени вам даю немного, но уж вы постарайтесь. Любой из цеховых да караульных пусть вам помогает, а спросят – скажите, я велел. Вот какие хотите фокусы придумывайте, но чтоб аж мороз по коже!

– Неужто ты, батюшка, решил, кого из гостей позабавить, – догадался Селиван хитро прищурившись, – или, может, и не позабавить даже, а припугнуть?

– Явятся мне в скорости на дворы послы ордынские. Вот я и приму их по достоинству. Принесу кованое кресло из мастерской и здесь поставлю, будет у меня как трон. А лучше не здесь, размышлял я вслух, а в большой дозорной башне, там сподручней будет. Ты, Давыд, сам в кузню сходи, присмотри, что пригодится, может, цепи, или кандалы, мастера все тебе сделают, да в короткий срок. Но забаву такую вы, старички, мне организуйте. Мало сил своих будет, молодых стрелков на работу эту привлекайте, кого пожелаете.

Приятно было видеть, как у престарелых скоморохов азартно загорелись глаза. Они аж стали переминаться с ноги на ногу от нетерпения скорей взяться за поручение. Это, наверное, прозвучало как предложение главной роли актеру провинциального театра, который всю жизнь играл только на вторых ролях в парочке заезженных спектаклей. Такой творческий порыв я сейчас наблюдал, что даже не сомневался: представление будет еще то!

Первым в крепость явился гонец Олая с докладом о том, что послы ордынские в сопровождении небольшого отряда направляются от переправы. Я поднялся на башню, взглянул в сторону реки, дороги и, лишь только заметив далекие силуэты скачущих всадников, поспешил спуститься внутрь башни, где и собирался принять всю эту делегацию.