— Ой, что вы, Афанасий Клементьевич! — перебила Тося, не понимая, как можно быть век благодарным за книжку, которую она так просто, не утруждая себя выбором, взяла в библиотеке.

— Да, да, это точно, — упрямо повторил Легостаев. — А вот если бы теперь что-нибудь о геологах, которые в вашем краю…

— Понимаю! — снова перебила Тося. — Ох, как я вас хорошо понимаю! Я же и сама девчонкой мечтала в геологи махнуть, да вот война проклятущая все перепутала. У меня же дядя, родной дядя — геолог, и у него книг видимо-невидимо. Вот только…

— Что только? — насторожился Легостаев.

— В экспедиции он, а жена у него — не дай бог, снега зимой не выпросишь. Ну да я ее перехитрю, вот увидите, перехитрю…

Перехитрить скаредную дядину жену Тосе не удалось — оказалось, что она уехала вслед за мужем, боясь надолго оставлять его одного. И только когда дядя вернулся из поездки, Тося попросила у него книгу о тюменских геологах.

— Еще нужно написать ее, эту книгу, — ворчливо ответил дядя. — То, что написано, — бред. А для чего тебе?

Тося рассказала, неотрывно глядя в иссеченное морщинами лицо дяди, боясь, что тот откажет. Дядя не терпел сентиментальности.

Зная это, Тося не на шутку удивилась, когда дядя, покопавшись в книжном шкафу, сердито, не скрывая досады, протянул ей зеленую картонную папку, перевязанную замусоленными тесемками.

— Головой отвечаешь, — хмуро косясь на Тосю, предупредил он. — Тут материалы о поисках тюменской нефти. Письма, вырезки из газет. Даю до завтра — утром вернешь. Только ради фронтовика. Хотя на кой леший ему, художнику, эта треклятая нефть? Ее еще найти надобно, доказать. Не одна буйная головушка полетит, не одного геолога инфаркт хватит. — Он вдруг прервал свою мысль, будто испугавшись, что открывает Тосе то, что ей знать не следует. — И смотри мне, потеряешь хоть один листок — убью!

Он долго смотрел в окно вслед уходившей Тосе — не на то, как она ловко, молодо и сноровисто перепрыгивает через сугробы и как мелькают среди белого, сахаристо искрящегося на предзакатном солнце снега ее пухлые ноги, обутые в черные, много раз подшитые валенки, а как она держит под мышкой его зеленую папку. Когда Тося скрылась за срубом углового деревянного дома, дядя едва удержался от того, чтобы не броситься в погоню и отобрать свою драгоценность.

— Так, блажь какого-то маляра, — пробурчал он: все, что не относилось к геологии, было ему чуждо. — И не дай ей господь потерять папку!

Дядя провел бессонную ночь, будто папка и впрямь была уже потеряна. Он не знал, что этой ночью почти не сомкнул глаз и Легостаев, весь оказавшийся во власти беспокойных дум, охвативших его, когда Тося закончила читать содержавшиеся в папке материалы.

Сперва ему хотелось узнать о поисках нефти в Сибири только по той абсолютно ясной причине, что этой работой занималась Ирина. Но после того как Тося познакомила его с материалами, дотоле вовсе ему не известными, он понял, что дело тут не только в Ирине: его захватило и покорило предчувствие небывалых открытий, у истоков которых она, его (да-да, его) Ирина, стоит, и ощутил прямую сопричастность своей судьбы с судьбой этого сурового края, в который занесла его война.

В самом деле, то, о чем читала ему Тося, было удивительно, увлекало своей загадочностью, извечным и непреодолимым желанием человека отгадать тайну. За скупыми строками он вдруг увидел борьбу людей: ученых, геологов, журналистов — всех, кто был причастен к этой борьбе. И борьба эта словно океанской волной накатывалась на скалу, где высечен был один-единственный вопрос, похожий на «Быть или не быть?», — «Есть нефть в Сибири или нет?»

Чего только не было в этой папке! Цитаты из книги Палласа «Путешествие по разным местам Российского государства» и из словаря Брокгауза и Ефрона, выписки из докладов академика Губкина и вырезки из местных и центральных газет, письма геологов.

Словарь Брокгауза и Ефрона откровенно, без ложной стеснительности, признавал, что в геологическом отношении Тобольская губерния — чистый лист бумаги, но, видимо, ради своего же престижа сообщал читателю собранные по крохам данные о некоторых местных полезных ископаемых.

В крохотном списке этих ископаемых не оказалось одного названия, ставшего теперь главным, — нефть.

Тося читала материалы один за другим, между ними не было никакой связи, и Легостаев с сожалением подумал: как было бы хорошо, если бы их комментировал ее дядя-геолог. Из тысяча девятьсот одиннадцатого года Тося перескочила в тысяча девятьсот тридцать второй, когда академик Губкин сказал:

А сибирская нефть уже сама, не выдержав тысячелетнего долготерпения, шла на помощь человеку, просила заприметить ее. У селения Юган со дна реки через каждые пятнадцать минут выбрасывается клубок темной маслянистой жидкости, и в бульканье его словно бы слышится признание: «Я — нефть!» Вдоль берега идет широкая полоса маслянистой пленки: «Я — нефть!» На реке Белой колхозники ловили рыбу. Пришел невод не с одною рыбой — с пучком травы, пропитанной маслянистой жидкостью. И здесь: «Я — нефть!» И наконец, отклик молчавших доселе людей: «Наша цель — найти место выхода нефти» — шапка Сургутской районной газеты «Колхозник». «Заложено 32 скважины» — опять же газета «Колхозник», весна тридцать пятого года…

Легостаев вслушивался в совершенно новые, незнакомые ему термины: юрские отложения, нефтяная фация, эпоха девона, эпоха верхнего карбона и нижней перми, эпоха верхней перми и триаса. Казалось, они ни о чем не говорили ему, эти термины, и в то же время говорили о главном: за ними стояла нефть!

Он поймал себя на мысли о том, что все-таки никогда бы не заинтересовался ни Тюменью, ни нефтью, ни тем более этими терминами, если бы все это не было связано с Ириной.

Легостаеву особенно пришлась по душе фраза: нефть рождалась на арене борьбы суши и моря! Рождалась среди пород, которые складывались в геологические эпохи этой борьбы. Борьба! Без нее нет жизни, без нее ничего не рождается на свет. Борьба суши и моря! Разве это не тема твоей живописи, художник!

Так, совершенно неожиданно для самого себя, Легостаев приобщился к поискам сибирской нефти, и это не отдалило от него Ирину (о чем он втайне мечтал, мечтал, чтобы забыть ее и избавиться от страданий), а напротив, вновь приблизило ее к нему. У него было такое состояние, словно и он готовился ехать в тайгу, с той же экспедицией, в которой работает Ирина, и вот-вот сам, на своем горбу и своим сердцем ощутит поразительный накал борьбы между сторонниками и противниками Губкина — борьбы не менее драматичной, чем схватка суши и моря…

Находясь в госпитале, Легостаев как-то не очень явственно ощутил приход весны. Зима отступала медленно, первые весенние дни были ее близкими родственниками, и Легостаев впервые понял, что за окнами хозяйничает весна, когда Тося настежь распахнула окно и засмеялась так звонко и переливчато, будто хотела, чтобы ее смех прозвучал весенней песней, будто без этого смеха ее «мальчики» так и не поймут, что в небе светит совсем другое солнце — молодое и ликующее.

Легостаева готовили в эти дни к тому, чтобы снять повязку с глаз, и он со спокойной мудростью ждал этого дня, зная, что может быть только два исхода: или он увидит это молодое весеннее солнце, или перед глазами будет та же метельная, слепая и безумная ночь, которая высекла слезы из глаз Достоевского.

Между тем жизнь в госпитале шла своим чередом: выписывались и уезжали на фронт выздоровевшие, их места занимали искалеченные войной люди — фронт не знал передышки. Из пятерки, лежавшей в палате с Легостаевым, быстрее всех встал на ноги Федор — пока что с костылем. Теперь, услышав громыхание его костыля в коридоре, раненые с затаенной надеждой ждали: сейчас они узнают новость. Федор стал для них почтальоном, заменял им радио, газеты и даже порой Тосю, так как она простудилась и целую неделю не появлялась в палате.