Элизабет ждала тетку Розу возле дома Мари. На голове у нее была маленькая потертая каракулевая шапочка, из-под которой выбивались буйные черные локоны, и сейчас она деловито, подражая взрослым, застегивала перчатки. Саржевое пальтишко давно уже было ей коротко и едва закрывало фартук; кожа на дешевых ботинках кое-где потрескалась, зато на шее красовалась кроличья горжетка, достававшая до подбородка и мочек ушей — главный предмет ее гордости. Несмотря на бедность одежды, внешность девочки свидетельствовала о наивном кокетстве и крайней аккуратности. Она осматривала себя: нет ли ниточки или пылинки на рукаве поношенного пальто, не расползаются ли в каком-нибудь месте перчатки или чулки. Время от времени Элизабет посматривала на маленькую черную кожаную сумочку, которую держала в руке, и рассеянно поглаживала пальцами ее замок; случайный прохожий мог бы заметить, что щеки у девочки блестят от слез.
Через несколько минут из дома вышла Роза и сказала, указав пальцем на закрывшуюся за ней дверь:
— Эта дверь, моя красавица, закрыта для тебя навсегда. Если еще кое-кто откажет тебе от дома, будешь ночевать на улице. Ну, пошли!
Резко дернув плечом, Роза перекинула кошелку из одной руки в другую и пошла вперед. На ходу она выворачивала колени в стороны, ее грузное тело раскачивалось, походка напоминала движения заводной куклы. Элизабет изо всех сил старалась поспеть за теткой, видя перед собой внушительные икры в черных чулках и слыша громкий стук каблуков; когда поднимала глаза, видела на фоне неба мерно покачивавшуюся из стороны в сторону квадратную спину.
— Если еще одна-две двери захлопнутся у тебя перед носом, как вот эта, тебе придется спать на тротуаре, подложив под голову камень, — продолжала Роза. — Попомни мое слово. Знавала я девчонок, которые сами шли навстречу своей гибели, но не в таком раннем возрасте, нет. Наброситься на тетку с раскрытыми ножницами на одиннадцатом году жизни! Ну, поздравляю!
Ноги Элизабет были слишком коротки, она отставала от тетки и слышала не все, что та говорила, ей то и дело приходилось бежать, но то ли из страха перед этой монументальной женщиной, то ли из врожденной деликатности девочка не хотела, чтобы тетка догадалась, что больше половины слов бросает на ветер, и потому бежала на цыпочках.
Так они проскакали четыре-пять кварталов по безлюдным и безмолвным улицам, словно выметенным ледяным ветром. Шум их шагов частенько пробуждал любопытство: то за одним окном, то за другим кто-то отводил занавеску; уловив на себе чужой взгляд, Элизабет всякий раз думала, почему это судьба заставляет страдать ее, а не этих незнакомых людей, которые смотрят на нее из окон. Почему судьба избрала ее? Девочка вспомнила, как всего неделю назад гуляла с матерью. Как раз в этой части города; тогда лужицы у края тротуаров были схвачены ледком и блестели, как стекло. И ей казалось несправедливым, что и в этот день лужицы выглядят точно так же, и сердце ее сжималось от тоски.
— Со мной ты будешь не так несчастна, — продолжала свою речь Роза. — Клемантина избаловала бы тебя. У нее не было детей, и она принялась бы воспитывать тебя без всяких правил. А я похоронила сына и дочь, понимаешь? И я знаю, как вышколить молодую особу вроде тебя. Нужно быть не суровой, но твердой. Когда моя Эстелла пробовала артачиться, я скрещивала руки на груди и пристально смотрела ей в глаза, она пятилась, я — за ней, и так мы переходили из комнаты в комнату, пока я не припирала ее в угол кладовой, где стоят швабры и метелки, — там-то она и получала положенный ей подзатыльник.
Семеня за теткой, Элизабет утирала глаза кулачком. Всего неделю назад она проходила с матерью вдоль этой высокой стены, на которой тогда висела афиша цирка-шапито; они остановились перед афишей, им обеим понравился усатый укротитель с хлыстом и револьвером в окружении примостившихся на маленьких табуретах диких зверей. Девочка снова взглянула на афишу, догнала тетку и попыталась взять ее за руку. Это внезапное доверие было вызвано крайним отчаянием, но Роза этого не поняла.
— Ну, не дурочка ли ты! — вскричала она. — Хватаешь меня за руку и не соображаешь, что я тащу тяжеленную кошелку, я же могла оступиться и упасть в сточную канаву! Неужели ты такая дикая и испорченная девчонка? Ступай-ка вперед, чтоб я тебя видела. Хотя нет. Лучше помоги мне нести кошелку. Берись за эту ручку!
Элизабет повиновалась, не сказав ни слова, взялась за ручку, и кошелка сразу же свесилась на ее сторону — слишком велика была разница в росте между теткой и племянницей; и тут газета, которой было прикрыто содержимое сумки, съехала, открыв взору украденные у Мари крупные куски угля. Девочка старалась приноровить шаг к тяжелой поступи старухи, но все равно сумка колыхалась, и после одного из толчков газета и вовсе слетела. По взгляду, брошенному на нее теткой, Элизабет поняла, что лучше смолчать и сделать вид, будто ничего не видишь, хотя между кусков угля она прекрасно разглядела связку свечей, две банки гуталина и две сапожные щеточки.
Наконец, пройдя одну из захудалых улиц, они остановились перед низеньким домом, где жила Роза. Стена облупилась настолько, что тут и там виднелись большие куски изборожденной трещинами каменной кладки, местами позеленевшей или почерневшей от времени. Окна справа и слева от двери были наглухо закрыты ставнями, низ двери облупился полностью и почернел — видимо, Роза имела привычку открывать ее пинком.
Старуха взяла кошелку за обе ручки и вставила ключ в замочную скважину.
— А теперь беги домой, — громко сказала она, оборачиваясь к Элизабет (она кричала, как крестьянка, которой всегда кажется, будто она на скотном дворе). — Там сидит монашка. Попрощаешься с… со своей мамой, — добавила она таким тоном, будто снисходительно прощала присущие всему человечеству слабости, и в ее устах слова эти прозвучали фальшиво.
Потом крикнула вдогонку удалявшейся девочке:
— В комнате пусто, сама увидишь. Утром я все переправила сюда. Оставила, конечно, кровать и табуретку для сестры милосердия…
Как только дверь за Розой захлопнулась, Элизабет пустилась бежать по тихим улочкам, на которые уже начали опускаться зимние сумерки. Однако, добежав до окаймленной липами площади, она остановилась и прислонилась к фонарному столбу. Накануне, когда девочка еще сидела в классе, ее вдруг вызвали в приемную. И в ту минуту у нее возникло странное чувство, которое до сих пор не покидало ее: ей казалось, что какая-то рука схватила ее за горло и время от времени сжимает его; в такие мгновения кровь бросалась ей в голову, и она боялась, как бы не упасть. Обычно Бланш дожидалась свою дочь у выхода из школы, а не в приемной, к тому же занятия еще не кончились.
Навстречу ей поднялись директриса и тетя Мари, заговорили с ней что-то очень уж ласково, и это было подозрительно, потому что они наперебой расхваливали девочку, но не сказали, зачем вызвали ее с урока, и глаза у обеих бегали, не выдерживая взгляда, который она устремляла то на одну, то на другую. Директриса только и говорила что о примерном поведении Элизабет, Мари, слегка раскрасневшись от смущения, как-то неловко вторила ей; наконец одна из них (Элизабет не помнила, которая), толкнув локтем другую, угостила девочку конфеткой и сказала, что Бланш не совсем здорова и Элизабет лучше сегодня переночевать у тети, после чего получила еще две конфетки и услышала, что не часто встретишь такую милую девочку.
Элизабет вопросов не задавала. Несмотря на юный возраст, она понимала, что обе женщины лгут, но, руководствуясь одним лишь чутьем, предпочитала эту ложь той правде, о которой смутно догадывалась. При этом робко надеялась, что в какую-то минуту тетка разуверит ее, развеет душевную тревогу. Однако они не обменялись ни словом, пока не пришли в спальню Мари, где старуха глубоко вздохнула и, даже не сняв шляпку, завалилась на кровать, примяв бледно-голубую перину. Несколько минут она лежала, разведя в стороны носки черных ботинок и глядя в потолок. Несколько раз забывала о том, что не одна, и принималась изливать свое неудовольствие бессвязным бормотаньем, призывала небо в свидетели и говорила, что страдает за свою доброту, но — тут она потрясла кулаком — это послужит ей хорошим уроком. Бланш с ее причудами…