Появление в доме собаки вызвало бурю восторга у окрестных мальчишек. Я стал популярной фигурой. По утрам на меня показывали пальцами. Восторженные мальчишеские крики: «Барсик идет!» — звучали мне вслед по крайней мере на протяжении двух кварталов.

Время шло. Щенок рос. И мы стали задумываться о его воспитании. Мы были уверены, что сами неспособны привить псу необходимые качества. Так зародилась мысль о том, что в дело должна вмешаться третья сила.

В подобных ситуациях все совершается, как по мановению волшебной палочки. Спрос, как известно, рождает предложение. Оказалось, что в нашем городе проживает собачий репетитор.

На вид ему можно было дать шестьдесят лет. Он сказал, что ему пятьдесят пять. Кроме того, он сообщил, что воспитал и выдрессировал не менее восьмидесяти собак разных мастей. Он занимался этим делом во Львове и Москве, в Ленинграде, и Киеве, в Стерлитамаке и Угличе. Он разъяснил нам сущность свой методики. Это была великолепная методика. Она основывалась на незыблемой базе павловского учения об условных рефлексах. Растроганная жена поставила на стол поллитровку. Я осторожно осведомился о месте работы репетитора, закономерно полагая, что его основная профессия в нашем городке не может приносить больших доходов. Старик сказал, что он служит вахтером на складе «Вторчермета», что дни у него свободны.

В перерывах между рюмками он демонстрировал свое искусство. Барсик, облаявший репетитора при знакомстве, через двадцать минут стал относиться к нему снисходительно. Причиной этого был изрядный кус мяса, который жена предупредительно положила на край стола. Репетитор отрезал от него ломтики и клал собаке в рот. При этом он подавал команду «сидеть». Барсик подчинялся. И собака и учитель были довольны.

— Видите, что такое условный рефлекс? — спрашивал он.

Мы видели. Эту штуку наша собака научилась проделывать давно. За кусок мяса или косточку она даже становилась на колени. Но учителю об этом мы не сказали. Нам не хотелось, чтобы он стал презирать нас с первого дня.

Когда из бутылки были вытряхнуты последние капли, репетитор стал прощаться. Он надавал нам кучу советов и попросил три рубля.

Первое впечатление о нем было какое-то двойственное. С одной стороны, учитель показал себя достаточно эрудированным в собачьих вопросах. Он свободно рассуждал о таких вещах, которые нам были лишь смутно известны. С другой стороны, он, честно говоря, выглядел ненадежным человеком. Но жребий был брошен.

На другой день он не пришел. Через неделю, когда мы стали забывать уже об этом человеке, репетитор вновь появился в нашей квартире. Еще с порога он спросил, научили ли мы собаку фиксировать команду «сидеть». Мы смущенно переглянулись. Жена решила задобрить строгого педагога и достала из холодильника бутылку. Уходя, репетитор погладил собаку и посоветовал проверить, нет ли у нее глистов.

Когда он снова возник через неделю, бутылки под рукой не оказалось. Он сделал вид, что не заметил этого, и попросил три рубля.

— Сколько он попросит в следующий раз? — спросил я. Жена пожала плечами.

Учитель потребовал три рубля. Видимо, эта сумма его вполне устраивала. Но мы не дали ему этой трешки. Мы все поняли. Мы раскусили и тактику, и стратегию, и самого учителя.

Бурков замолчал.

— Что же вы поняли? — спросил я.

— Этот человек не выдрессировал за свою жизнь ни одной собаки. Когда-то он овладел теорией. Но на практике у него ничего не вышло. Не склепалось что-то, не сошлось. И в то же время он был уверен что поступает правильно, что пользу приносит. А мы… Эх!

— Что? — спросил я.

— Четыре недели он вытягивал из нас трешки. И отказали ему по-глупому. Сказали, что хотим продать собаку. Не смогли брякнуть правду. Духу не хватило…

— Послушайте, Бурков, — сказал я. — А ведь о Рогове вы мне так и не сказали.

— Что говорить, — вздохнул Бурков. — Никто у нас не понимает, за какие заслуги его вдруг повысили в должности.

— Ни к чему, корреспондент, тебе было лезть в плашкоут, — сказал Веденеев. — Распивал бы сейчас чай на бережку.

Я не хотел поддерживать беседу на эту тему. Почему я полез в плашкоут? В кубрике на катере было душно, меня укачивало. И откуда я мог знать, что четырехчасовой рейс обернется такой историей?

— А ты, рыбак, — огрызнулся я, — куда твое чутье делось? Да и, наверное, было штормовое предупреждение?

— С похмелья мы были, — смущенно пробормотал Веденеев. — Капитана, если жив, засудят теперь. А предупреждения мы не получили. Черт его знает почему. Иначе нас из бухты не выпустили бы.

— Часто у вас так бывает?

— Теперь редко. А раньше даже на дырявых посудинах в море ходили. Это ведь только с непривычки страшно на авось что-нибудь делать. Потом привыкаешь. Раза три ошибки с рук сойдут, глядишь, и перестанешь осторожничать. Не сойдут — больше тебе уж ошибаться не придется. Море — оно такое.

— Спасут нас — плавать будешь?

— А что? Мне деваться некуда. Я с морем повязан хорошим узлом. Клименко — тот удрал бы. Слабая конструкция у него была. Брехун. Все о паевых заботился. Много ли ему колхоз отвалит? На сезон рыбу ловить приехал. Теперь вот рыбы его ловят.

— Не жалко?

— Жалко, конечно. Какой-никакой человечишка, а все, глядишь, польза была бы. Он ведь и работать мог. Себя преодолеть только не сумел. Жадность свою. Оттого и умом повредился.

Веденеев сплюнул, помолчал, потом заговорил снова:

— Вот, корреспондент, ты умный. Скажи, пожалуйста, откуда слабаки берутся?

Что я мог ему ответить? Этот вопрос я задаю и себе. В самом деле, откуда берутся слабаки?

Мне пришлось познакомиться с биографией Рогова. Ничего особенного, жизнь как жизнь. Как тысячи других. Воспитывался в нормальной среде. У него обычный круг интересов современного человека. Правда, немного педант. Любит чехольчики. Но это еще ничего не значит.

Так откуда же берутся слабаки? Инстинкт самосохранения? Едва ли тут поможет биология. Все гораздо сложнее… Клименко, тот стал есть свечи. От страха за себя. Стеарин, наверное, растаял в желудке. Два дня он корчился в крике. И нечем было ему помочь.

— Мечтал ведь, — сказал мне Веденеев о Клименко. — За сезон хотел монеты подкопить. «Желаю, — говорил, — как люди быть. Желаю гоголем в приличный ресторан впорхнуть». Черт их знает… Людей таких. Не успел вылупиться, а уж зенки вытаращил. Хочу! Подай ему все, как яичницу на сковородке. И деньги, и почет… Особливо — деньги… Вот у нас в Речном тип один жил: зубной техник. Тоже за длинным рублем приехал. Заключил договор на три года. Думал за три года капитал на всю остальную жизнь заработать. Первым делом корову купил. Травища у нас здоровая, даровая. И стал он, этот техник, молоко с хлебом лопать. Потом в больничке глюкозу брал. Впрыскивал себе питание. А деньги — на книжку. Дошел за три года. Но монету накопил. Сколько уж у него там было — не знаю. Много, наверное.

Уезжать собрался. Коровенку прирезал, а мясо в бочку сложил. Подсолил. В Речном продавать его резону не было: у нас мяса навалом. А он услышал, что в городе подороже. Решил туда отвезти, попросил ребят, чтобы они бочку на катер погрузили. Ну, они и погрузили. Только какой-то озорник взял да и плеснул в бочку керосинчику. Так, может, ложки две.

Рыдал, говорят, этот техник над мясом, как над дорогим покойником. А года два спустя его в Москве видели. Ходил в платную клинику. Болезнь какую-то заработал. И все денежки на лечение вбухал. Как в байке про того мужика получилось, который курить бросил, а деньги на сарай откладывал. А сарай-то возьми и сгори в одночасье.

Веденеев пососал комочек снега.

— Болезнь у него и то смешная была, — сказал он. — Не то «тащи-тащи» называлась, не то «хватай-хватай».

— «Бери-бери», — хмыкнул я.

— Во-во. Она самая, — и повторил, коверкая слово ударением на последнем слоге: — Бери-бери, да оглядывайся.