— Жену привезешь?

Он обиделся, сказал:

— Тебе не стыдно? Я считал, что это для нас.

— Для нас, — повторила она. — Для нас… А что такое «мы», собственно? Ты и я? Вот — ты. А вот — я. А где «мы»? В постели?

— У тебя какая-то идиотская философия, — рассердился Рогов. — Мы же люди, а не гермафродиты.

Ему очень понравилась эта мысль, и он стал развивать ее. Маша отмахнулась. Потом задумчиво произнесла:

— А может быть, тебе все-таки следует привезти жену?..

Тогда он не понимал ее. И только сейчас, в кабинете у Шухова, читая закапанную стеарином рукопись и вспоминая все, что давно умерло, он заново переосмысливал то, что ушло, что было похоронено и, казалось, забыто. И ему стало страшно. Он вдруг ощутил себя мухой под стеклянным колпаком. Шухов! «Неужели Шухову известно все? Но этого же не может быть».

Идиотское положение. Нечем чинить карандаши, которые беспрерывно ломаются. Приходится обгрызать их. И что бы я делал без этой коробки цветных карандашей, которую Веденеев вез своей маленькой дочке!

А море по-прежнему пустынно. Веденеев утром попытался считать, сколько дней мы болтаемся среди этих серо-зеленых холмов. И сбился. Я не мог ему помочь. Впрочем, когда нас найдут, дату будет установить легко.

— Ты думаешь, нас еще ищут? — спросил я.

— Знаю, — сказал Веденеев. — Не могут не искать.

Плашкоут покачивался на волнах. Видимость отвратительная. Холодно. Хорошо, хоть под брезент не задувает ветер. Хорошо, что мы с Веденеевым оптимисты и продолжаем верить в почти невозможное. А может, мы лжем друг другу? Да нет, не похоже…

Мне не дает покоя мысль о тетради. Ее видел Некрасов. Почему она так таинственно исчезла? И что там было записано? Очень хотелось спросить об этом Рогова. Но трос оказался слишком коротким. Трос лопнул, плашкоут оторвался от буксира и теперь хлопает днищем по волнам. Веденеев лежит, задрав бороду к небу, и все пытается сосчитать, сколько дней мы болтаемся в океане. Потом поворачивается ко мне.

— Сбился, мать его так, — говорит он негромко. — То ли пятнадцать, то ли восемнадцать?

Я отрываюсь от рукописи и помогаю ему считать. Вспоминаем, что Клименко умер на шестые сутки. Затем начинаются затруднения. Мы путаемся.

— Ты бы хоть записывал, — сказал Веденеев.

— Зачем?

— А так, для интереса. Давай я тебе карандаш подгрызу. У меня зубы острые, что твоя точилка.

Я отдаю ему карандаш. Веденеев неторопливо обкусывает дерево, сплевывает стружку за борт. Торопиться некуда.

— Шторм будет, — говорит он погодя.

— Чего вдруг? — откликаюсь я невпопад, думая совсем о другом.

— Да уж знаю. Будет.

Это верно. По части определения погоды Веденеев дока. Он может поспорить с метеорологами. Я прячу написанное в бутылку, закапываю горлышко стеарином. На всякий случай.

Шторм начинается к вечеру. Плашкоут мечется как угорелый всю ночь. Мы катаемся от борта к борту, как деревянные чурки, стукаемся друг о друга. Веденеев матерится. Сил мало, да и держаться в плашкоуте не за что. Вместе с нашими телами подпрыгивает мотор от катера. Остов железной махины угрожающе чернеет перед самым носом. Того и гляди раздавит. И выбросить его за борт нет никакой возможности.

К утру море утихает. Мы забываемся в коротком сне. Потом я вытаскиваю из-за пазухи оставшиеся чистые листки и пытаюсь сосредоточиться, забыть о море, об избитом теле. Голод меня не мучает. Мы с Веденеевым не сошли с ума и не испытываем желания сожрать друг друга. Все благополучно.

Да. У меня мало шансов встретиться с Роговым и высказаться. И все-таки какая-то эфемерная надежда подталкивает, заставляет писать.

Есть и будут гении и посредственности. Посредственности ходят среди нас, и не надо телескопа, чтобы рассмотреть их. Есть кандидаты наук, которые никогда не дадут науке ничего. Есть писатели, не известные никому, кроме своих издателей и ближайших знакомых. И вот — парадокс. Посредственность, как это ни странно, нужна. И она сплошь и рядом полезна. До тех пор, пока эта посредственность не пожелает возвыситься. Тогда может случиться и страшное, и смешное.

Мне опять хочется прибегнуть к аналогии, хотя я и знаю, что аналогии всегда искажают суть вещей и явлений. Это бесспорно. Но аналогии нужны, когда мы хотим определить свою точку зрения на предмет. Тогда этот предмет станет в наших глазах ярче, осязаемее, выпуклее.

Забудем на время о страшном и поговорим о смешном.

Эту историю рассказал мне маркшейдер Бурков.

— Возможно, — сказал он, — она покажется вам любопытной. Дело в том, что мы с женой давно лелеяли мыслишку обзавестись собакой. Жили мы тогда в небольшом городке. И вот один из приятелей в порядке хохмы подарил нам щенка. Презент был преподнесен по случаю небольшого семейного торжества. С этого, собственно, все и началось.

Корзинку поставили на пол. Гости окружили ее и стали наперебой давать советы. Я с удивлением обнаружил, что все они если не выдающиеся собаководы, то, во всяком случае, крупные специалисты в этой области. Не отходя от корзинки, из которой выглядывало серое большелапое существо с жалобными глазами, гости установили, что щенку полтора месяца от роду, что это овчарка, а не боксер и не бульдог, что ему надо немедленно дать миску мясной овсянки, отрезать какие-то прибыльные пальцы, измерить хвост, заглянуть в рот, пощупать нос, который должен быть мокрым и холодным, а также накормить толченой серой на предмет избавления от чумки.

Серы в доме не было. Мясной овсянки тоже. Я предложил щенку маринованную кильку. Он с видимым удовольствием слопал ее.

— Этого нельзя, — назидательно заметил мой сосед. — Острое и соленое притупляет нюх.

В это время щенок беспокойно завозился в корзинке и вопросительно тявкнул.

— Он хочет пить, — сказала жена соседа.

— А мне думается, он не прочь съесть овсяной каши, — глубокомысленно произнес сосед.

— Что вы, — возмутился один из моих сослуживцев. — Собаке хочется бегать.

Я в это время смотрел на щенка. И заметил, как из-под корзины потек ручеек. Жена побежала за тряпкой. Сосед погрозил щенку пальцем. Приятель, подаривший мне собаку, ехидно ухмыльнулся.

Щенка выпустили, и он отправился знакомиться с квартирой, ежеминутно оставляя за собой лужицы. Мы с женой об этой стороне дела никогда не думали. Только теперь мы вдруг явственно ощутили, что обречены.

— Может, подарим его кому-нибудь, — осторожно сказала жена, когда мы остались наедине с собакой.

— Кому? — удрученно сказал я. — Они все видели. И потом… Ты посмотри на него…

Щенок, словно понимая, что речь идет о его судьбе, подошел к нам, шумно вздохнул, брякнулся на пол и, положив голову на лапы, уставился на нас немигающим взглядом, в котором одновременно сочетались овечья беспомощность, безмерная преданность и невысказанная первобытная тоска.

— Завтра куплю резиновые перчатки, — сказала жена.

— Да, — согласился я. — И нужно что-нибудь почитать. Должны быть книги по собаководству.

Книги по собаководству были. Я выбрал одну, в которой содержалось много полезных советов. Мы, например, с радостью прочитали, что щенка можно быстро приучить отправлять естественные надобности в определенном месте. Простота рекомендации приятно удивила нас. Мы тут же ею воспользовались, нашли железный лист, насыпали на него песку и установили это сооружение в прихожей. Щенок, с любопытством следивший за нашими действиями, резво подбежал к листу, обнюхал песок и так заработал лапами, что в один момент свел все наши труды на нет. Удовлетворившись проделанным, он отбежал в сторону, присел и доказал, что живую действительность нельзя втиснуть в книжные рамки.

Нам не пришлось заботиться о его крещении. Щенка кто-то до нас нарек «Барсиком». Имя не из лучших, но ни на какие более благозвучные и современные клички он не отзывался. Обстоятельства и тут оказались сильнее нас.