— Он мертв.

— Значит, имеет право оскорблять… Из могилы, так сказать.

— У него нет могилы. Остались только слова, которые вам следует внимательно выслушать.

— Зачем?

— Чтобы вспомнить.

— Я не забывчив.

Рогов опустил рукопись на колени. Ее было трудно читать, косые строчки мельтешили в глазах. «Тень отца Гамлета заговорила», — подумал он раздраженно. У этого Безуглова было совершенно незначительное лицо, круглое, совсем еще мальчишеское. И наивные детские глаза. А у Шухова глаза жесткие, смотрит, словно прикасается. К чему он устроил весь этот примитивный спектакль? Своеобразный допрос? Даже эту злосчастную монетку выложил на стол. Безуглов, видно, развил бешеную деятельность в те дни: сумел монетку найти. Сейчас ее предъявят в качестве вещественного доказательства. Нонсенс, бред, детективщина низкопробная. Телефонный звонок… Год назад его уже спрашивали о телефонном звонке. «Послушайте, товарищи, нельзя же так. Мало ли кому могла звонить эта женщина. У нас с ней уже не было ничего общего. Да, давно, несколько месяцев. Она собиралась в командировку и кому-то позвонила ночью? Не знаю, я спал». Что же теперь? Снова Шухов будет прокручивать эту надоевшую пластинку? А Безуглов прав только в одном. Да, бывают минуты, когда все переворачивается и летит кувырком под откос. Минута их первого объятия хотя бы…

— Вот я и разбила твою жизнь, — сказала Маша тогда. Они лежали в палатке. Где-то рядом, прямо над их головами, отделенные тонким дырявым брезентом, хрупали овес лошади. — Как в кино, да? Появилась, поманила, от жены увела. А зачем — сама не знаю. — Она засмеялась тихонько, прижалась, обняла за шею. В темноте не видно было ее лица, только рука белела, рука с родинкой у локтя.

— Увела, — пробормотал он лениво, еще не понимая, какой смысл вкладывает Маша в это слово.

— А какая хоть она? Красивая?

— Да нет, так. Чурка с глазами.

Он лгал Маше. У него была красивая жена. Внешне она выглядела даже эффектнее Маши. Но Рогову всегда казалось, что жена относится к нему не так, как ему хотелось бы. У нее был ровный, спокойный характер. Она умела уходить от ссор, никогда не раздражалась, была хорошей хозяйкой. А Рогова это злило, ему не импонировала самостоятельность жены, кроме того, он это ее свойство характера относил не на счет природных особенностей натуры, а полагал благоприобретенным. Суть, как считал Рогов, заключалась в том, что жена была полноправной хозяйкой московской квартиры, ведь он, Рогов, явился на готовенькое. И потому ее отношение к нему казалось Рогову покровительственно-презрительным. Вслух он своих чувств не выражал, но самолюбие его было ущемлено. Унизить жену в глазах Маши ему было даже приятно. Но реакция Маши его удивила.

— Ты злой. Когда-нибудь обо мне так будешь говорить.

— О тебе — нет, — сказал Рогов. — Ты не такая.

— Какая же? Он подумал.

— Видишь ли, она вареньем занята. Каждый год она только этим озабочена — побольше варенья на зиму заготовить. И ей все равно — кто это варенье будет есть.

Он опять лгал, хотя и говорил вроде бы правду. Но ему хотелось, чтобы Маша думала о нем, как о человеке страдающем, не нашедшем в себе силы вырваться из тисков тусклого быта.

— Поэтому ты и оставил ее в Москве?

— Да нет, — буркнул он недовольно. Ему уже не нравились эти вопросы, какие-то скользящие, ощупывающие. Так, наверное, врач пускает пальцы по телу пациента, постукивает, пощелкивает. Потом скажет, а вы, молодой человек, того… Зайдите-ка в рентгенкабинет… Женщин никогда не удовлетворяет только близость. Они все что-то тщатся понять, осмыслить, оценить. Для него близость — вершина. Для Маши — начало пути. Она хочет увидеть сразу всю дорогу…

Утром он уезжал. Когда сел на лошадь, Маша подошла к нему, погладила седло и сказала:

— Ну, пока. Лучше бы, конечно, забыть все это. Да ладно. От чего мы только не зависим…

Целовать ее он не стал. Сбоку пялил глаза Серов, промывальщик. Старый хитрый мужик, который, конечно, обо всем догадался. Может, и не стоило от него таиться. Но лучше было не афишировать отношений. Ведь с вечера они ложились в разных палатках. И только ночью…

Ночью… А через день она наткнулась на месторождение. Если бы Рогов тогда не привез ей продуктов, ничего не случилось бы. Не было бы ни открытия, а возможно, и любви. Впрочем, была ли у них любовь? Так, мелькнуло что-то, показалось и пропало. Была зависть. Она остро кольнула Рогова в сердце, когда весть о Машином открытии донеслась до него. Почему не он? Почему все всегда проходит мимо него? Машин успех он воспринял как унижение. И даже не пытался скрыть от нее раздражение.

В тот вечер, когда Маша вернулась, они задержались в управлении. Рогов помнил: Маша стояла у окна и водила пальцем по запотевшему стеклу. Он долго ходил взад и вперед по комнате, потом сказал:

— Так и будем молчать?

Она отвернулась от окна, сделала шаг к нему, ласково провела рукой по щеке, сморщила нос и засмеялась.

— Сердитый и небритый. Почему?

— Ты сама знаешь. Я столько ждал.

— Да-да, — сказала она. — Ты ждал. И я. Ты не подумал о том, что я тоже ждала? Там было так холодно. И мокро. И ты даже не поздравил меня с полем. Дуешься с самого утра.

— Я скучал тут, — сказал он угрюмо.

— Ну вот. Теперь я вернулась. Куда же мы пойдем? В кино? К Нонне? Или в Вальке? На улице дождь.

— Ко мне нельзя. Хозяйка — стерва, сразу растреплет по всему городу.

— И ко мне нельзя. Там куча детей и хозяин сидит, как монумент, перед телевизором.

— Тогда в кино. Дождь, может, кончится.

— Пора уже знать здешние дожди.

Он притянул ее к себе. Маша отстранилась.

— Глупо. Вдруг кто-нибудь войдет.

— Все ушли, — сказал Рогов. — Один шеф сидит, как сыч.

— Все равно глупо. Мне кажется, шеф уже знает о нас с тобой. Он мне сегодня выволочку сделал за самовольную задержку. И на песок смотрел как-то кисло. Словно я украла этот песок. Странный он какой-то, шеф наш. — И без всякого перехода закончила: — Уехать бы сейчас куда-нибудь в Крым. Сидеть на теплом камне, болтать голыми ногами и думать о тайнах мироздания. Я люблю об этом думать.

— Блаженны нищие… — съязвил Рогов, — кои, не имея крыши, о смысле жизни заботятся.

— Коту все сало на уме. Любопытно, о чем сейчас твоя жена думает?

— Там уже утро. Наверно, банки считает. Она любит банки считать.

— Да, там утро, — задумчиво сказала Маша. — А здесь вечер. И уйти некуда. Разве в кино?..

Рогов забыл, где он и что делает. Строчки рукописи плыли перед глазами, а в голове толпились фразы, обрывки разговоров, незначительные в общем слова, смысл которых он воспринимал теперь иначе, чем тогда, когда они были произнесены. Происходила какая-то аберрация воспоминаний. Сейчас он видел перед собой не ту Машу, к которой привык, с которой ссорился, мирился, спал. Перед ним вставал образ другой Маши, совсем не похожей на ту, прежнюю.

Тогда его заботили вещи, о которых Маша скорее всего даже не думала. Он опасался сначала, что Маша потребует от него решительного разрыва с женой. Ему казалось, что женщина только и ждет предлога, чтобы заговорить об этом, что все ее помыслы сводятся к примитивному желанию — замуж. Он считал, что она намеренно подчеркивает те трудности, которые возникали каждый раз, когда он предлагал ей встречу. Он думал, что их тайные свидания раздражают ее, и этим объяснял холодок отчуждения, который сопутствовал их отношениям и разрастался от встречи к встрече. Рогов не пытался поискать причину в себе, ему и в голову не приходило, что Маша может думать как-то иначе. Рукопись Безуглова открыла ему глаза, помогла посмотреть на себя со стороны. Рогов понял, что все было гораздо сложнее. Он не сумел скрыть от Маши свою зависть, и она уловила это. Видимо, было что-то в его взгляде тогда, когда она грустно сказала ему: «Что же ты не поздравил меня с полем?» Но лучше не думать об этом, не бередить…

И Рогов поспешил поставить плотину воспоминаниям, уткнулся в рукопись.