Любовь… Никто не знает, с чего она начинается. Взгляд. Слово. И что-то меняется в отношениях. Два человека, едва знавшие друг друга до встречи, вдруг становятся близкими. Кто-то когда-то сравнивал любовь со скарлатиной. Приходит сразу. Осложнения возникают потом. Не помню уже, где я вычитал это.

Так вот и у Рогова. Осложнения возникли потом. А тогда, у костра… Да, именно в тот сырой туманный вечер, когда Маше от тоски и пустоты в сердце хотелось грызть пальцы, именно тогда оно и началось.

Шухов мне все время толковал про улики, про алиби, объяснял, что означают слова «состав преступления» на языке юриспруденции. Я понимал его умом и не принимал сердцем. Вероятно, и любовь — нечто в этом роде. Вечное противоречие между тем, что чувствует сердце, и тем, что говорит рассудок. Маша, я думаю, понимала это, ибо я читал ее стихи, то ласковые, то гневные. А вот Рогов не понимал. Рогову казалось, что все в нем, что он центр, вокруг которого располагается остальной мир. И как ни парадоксально, но это — психология труса. В первую очередь потому, что эгоцентризм воспитывает в человеке именно это качество. Эгоцентрист больше всего озабочен собственной судьбой, собственными переживаниями, собственным здоровьем. Когда у соседа загорится дом, эгоцентрист не побежит помогать тушить пожар, а прежде займется спасением своих личных ценностей, ибо он испугается, как бы не утратить их. Но я, кажется, отвлекся…

От знакомства до встречи у костра прошло три месяца. Три месяца вежливых кивков, разговоров о нашумевших фильмах и книгах, разговоров урывками, между делами, между походами, овеянными романтикой дальних странствий и заполненными суровыми буднями с гнусом, мокрой одеждой, усталостью, гриппом и насморком…

Над костром висит черное, лоснящееся от копоти ведро. В нем бурлит пшенная каша. Рабочий-промывальщик Виктор Серов, бородатый угрюмый мужик, ушел с ружьем «подбить хоть куропатку». У него давно кончилось курево, и поэтому он вдвойне хмур.

Пшенная каша осточертела. Но, кроме нее, ничего не осталось. Шагах в двадцати от костра — палатка. Сквозь брезент можно считать звезды. Возле палатки две лошади уныло качают головами. Им хочется овса. Но и овса нет. Пора собирать вьюки и уходить, потому что окрестные сопки уже покрылись снегом, а вода в ручье такая, что ноги, хоть и обуты в резиновые сапоги и обернуты двойными портянками, коченеют в первые же секунды. Устали глаза, руки. Деревянный промывочный лоток стал тяжелым, как двухпудовая гиря. А в шлихе за двадцать дней похода так и не блеснуло ни одной золотой точечки.

Если в пшенную кашу бросить кусок мяса, она станет вкуснее. А если рядом с закопченным ведром поставить бутылку портвейна, то даже гомеопатической дозы воображения хватит, чтобы дорисовать остальное. У Рогова в тот вечер было и мясо, и вино. И даже овес для лошадей. Он ехал в Речное, решил сократить дорогу и оказался у костра.

— Бог мой, Рогов?

— Он самый. Терпите бедствие?

— Но почему? Где ваша партия?

— Они прошли севернее. А я отстал, заторопился и двинул через ваш квадрат. Как успехи, Маша?

Вздох, красноречивый взгляд на лоток, валяющийся в стороне.

— Ясненько. Но вы не сдаетесь, я вижу. Доедаете кашку-насухашку. Ну-ка, держите.

Из зеленого рюкзака появились консервы, бутылка, шоколад. Вернувшийся с неудачной охоты Серов замычал от удовольствия при виде этого изобилия. Для полноты счастья не хватало сигарет. Но Рогов не мог доставить Серову этой маленькой радости. Он ведь не курит, Рогов. Боится радиоактивного полония.

Костер стал милым и уютным, хотя Серов и ворчал по поводу отсутствия курева. А Рогов на полчаса превратился в доброго Санта-Клауса, привезшего девочке рождественские подарки. Да, я разговаривал со всеми, кто знал ее. Серов был одним из этих людей. Он и рассказал мне о золотой монетке, которая разбила рюмку с портвейном.

— Рогов оставил нам с Дементьевой малость продуктов, — говорил Серов. — И мы проваландались на тех ручьях еще три дня. Девчонка была упрямой. Уж очень ей хотелось найти золотишко. А он, Рогов-то, наверно, в рубашке родился. Когда сели ужинать, он бутылку откупорил. Я было кружки вытащил, а он усмехнулся, полез в рюкзак и достал футлярчик такой. В нем рюмка хрустальная. «Ношу, — говорит, — на счастье». Наш брат много ерунды всякой «на счастье» носит. Ну, и заставил он нас из этой рюмки вино пить. Я хотел вовсе отказаться. Непривычен к вину. Спиртяга как-то способнее. А тут — слону дробина, раздражение нервов. Ну, выпили. Поговорили. Они больше между собой разговаривали. Я в сторонке лежал, крошки табачные из карманов выбирал. Закурить больно хотелось. О чем говорили? Да разве запомнишь. Народ ученый. Слова незнакомые.

Потом вижу, он монетку вытащил. Сказал: «На счастье». И бросил в рюмку. Да, видно, неаккуратно. В край попал. Посудина хлипкая. Тут же тренькнула….

Посмеялись они. Девчонка монетку спрятала. И смотри — повезло нам. На второй день в лотке самородок выкатился. Хороший, с пулю от малокалиберной. И пошло. Что ни промывка — самородок. Чуть не с каждого лотка. Раньше это фартом называли. Вот я и говорю, что Рогов, верно, в рубашке родился. Про любовь? Смекнул я тогда, что у них любовь. Мешать не стал… С глаз исчез. А Рогов утром уехал…

Женский выбор всегда загадка. Женщина может любить труса и ничтожество, предателя и подлеца, Говорят, любовь слепа. Очевидное для окружающих любящей женщине недоступно. Мы знаем тому массу примеров. И часто удивляемся, когда сталкиваемся с подобными фактами. Мы задаем вопрос: как? Как это могло случиться? Я этого вопроса сейчас не задаю. В случае с Машей он просто неуместен. И что бы я ни придумал, все это останется домыслом.

Оставляю поэтому вопрос «как?». И займусь более доступным «что?». Наивный фетишизм Серова следует отбросить сразу. Нет смысла рассуждать о том, что было бы, если бы Рогов не вышел в тот вечер к костру. Золото Маша нашла бы. Не в эту осень, так в другую. Она шла к нему и пришла бы. Независимо от появления Рогова. Ибо она знала, что ищет. Об этом свидетельствовали одиннадцать тетрадок, обыкновенных тетрадок в клеенчатых обложках, которые Шухов дал мне прочитать. Они остались в ее квартире.

Я долго разбирался в записях. Стихи, перемешанные с математическими выкладками, цитаты из книг, географические названия, описания и характеристики минералов — все это представлялось хаотическим отражением действительности и как будто не несло в себе никакой системы и не имело цели. Я говорю «как будто», ибо на самом-то деле все обстояло не так.

А в тот день, когда Дементьева нашла золото, она вернулась в лагерь поздно. Усталая, но улыбающаяся. Она бросила промывочный лоток у костра и залезла в палатку. Там при свете свечи хмурый бородатый рабочий-промывальщик Серов долго рассматривал песок и слушал ее сбивчивый рассказ про «колоссальное открытие», про месторождение, которое заткнет за пояс и Клондайк, и Читу, и Магадан. Она забыла про мокрые ноги, про то, что хочется есть и спать.

Потом были проверки. Родилось описание. И в качестве апофеоза — телеграмма в Москву с десятью фамилиями открывателей. Да, их оказалось десять. Впереди фамилий стояло слово «коллектив».

Я читал телеграмму. И именно в то время у меня возникла мысль о том, что телеграмма эта противоречит характеру Дементьевой, всем тем фактам, о которых я уже знал, всем ее поступкам, о которых я тоже был наслышан. Резкая в суждениях, самолюбивая, прямая, она вдруг удивительно легко поддалась уговорам начальника райгру. И потом, когда телеграмма уже была отправлена, Дементьева словно забыла, что с ней поступили несправедливо. Только когда удачная промывка отмечалась приличной «обмывкой», она на вечеринку не пошла. Сказала, что болит голова.

Глава 2

— Вы ведь прекрасно осведомлены об этой истории с телеграммой, — сказал Рогов, поднимая взгляд от рукописи.

Шухов молча кивнул.

— Тогда я не понимаю, к чему снова копаться в чужом белье. Если бы он был жив…