— Твардовскому удалось это сделать потому, что ему дарован абсолютный поэтический слух. Поэт, ли­шенный такого слуха, подменяет живую народную речь диалектизмами. Собирает по крохам, записывает, а в результате вместо живой речи — фальшивая смесь из псевдолитературных и псевдонародных выражений и слов. У Твардовского совершенно иначе. Ни одного фальшивого звука. Поэма «Василий Теркин» — это не только произведение. Это сама жизнь.

Наша память, к сожалению, несовершенна. Не руча­юсь, что мне удалось воспроизвести этот ответ Пастер­нака дословно, но я постарался донести его смысл. Мысль о том, что абсолютным слухом могут обладать не одни лишь выдающиеся музыканты, показалась мне чрезвычайно глубокой. Может быть, именно эта мысль породила во мне доверие к Пастернаку и спустя не­сколько лет побудила меня обратиться к нему с письмом.

Опыт подсказывал мне, что абсолютным слухом дол­жен быть наделен и настоящий ученый.

Однажды я докладывал о результатах своих опытов ученому, под руководством которого проработал многие годы.

— Повторите, пожалуйста, как происходил опыт и как вы вычисляли средний диаметр капель.

Я повторил.

— Спасибо, теперь мне все ясно. В первый раз вы упустили важную подробность (он изложил ее), и ваши выводы непонятны. Вот эти результаты измерений сом­нительны потому, что...

Я повторил опыт с учетом того, что он сказал. Ре­зультаты измерений стали другими. Способность моего научного руководителя увидеть ошибку в результатах эксперимента была сродни абсолютному слуху музыкан­та, позволяющему обнаружить в исполнении музыкаль­ного произведения малейшую фальшь.

Истина прежде всего

В институте произошло важное событие: директором на­значили академика Мстислава Всеволодовича Келды­ша. Он стал знакомиться с научными направлениями и работниками. Мне предстояло сделать ему доклад.

Келдыш пришел к нам из ЦАГИ, овеянный славой одного из самых молодых (профессор в 27 лет!) и та­лантливых ученых. Он уже был лауреатом Государ­ственных премий, одна из них была присуждена за ре­шение задачи флаттера, которую в свое время поставил перед ним крупнейший аэродинамик С. А. Чаплыгин.

По мере того как возрастали скорости самолетов, проблема флаттера становилась все острей и острей. Самолеты разрушались в воздухе от внезапно возникав­шей вибрации крыльев, и многим летчикам стоило жиз­ни это загадочное тогда явление. Проблеме флаттера посвящались специальные научные форумы. Рассказы­вали, будто на приглашение принять участие в одном из таких форумов знаменитый математик и корабле­строитель А. И. Крылов ответил: «Приехать не могу, что такое флаттер, не знаю». После опубликования тео­ретических исследований М. В. Келдыша можно было сказать, и «что такое флаттер», и «как с ним бороться», и даже «как его можно победить».

О силе и быстроте мысли профессора Келдыша складывались легенды. Как-то в МГУ шел научный семинар по теории крыла и винта самолета. Его вел видный аэродинамик, профессор В. В. Голубев, он изла­гал сложное доказательство известной теоремы о пара­боле метацентров профиля крыла: геометрическое место точек приложения равнодействующей аэродинамических сил на профиле при различных углах атаки (наклонах крыла) представляет собой параболу. На задней парте сидел молодой аспирант Келдыш. С плотно исписанной доски записи стирались уже несколько раз, в аудито­рии все взмокли, следя за ходом мысли профессора. В конце он сказал, что эта замечательная теорема, по всей видимости, имеет общий характер, но пока ее с трудом доказали для двух профилей. Для самолетов, имеющих несколько крыльев (полипланов), скорее все­го, тоже будет парабола, но вопрос очень сложен, ре­шить его теоретически никому еще не удалось.

В конце семинара Келдыш скромно попросил слова. Он вышел к доске и тихим голосом, в нескольких лако­ничных фразах и формулах дал простое и остроумное доказательство общей теоремы.

Теорема Келдыша! Казалось, так недавно я изучал ее в университете. Живой классик! Мы ходили с ним по одним коридорам довоенного МГУ, но для меня, сту­дента, он был персонажем иного, хрестоматийного мира.

...Войдя в просторный кабинет директора, я на секун­ду приостановился и глубоко вдохнул, словно мне пред­стояло проплыть под водой приличное расстояние от две­ри до его стола. Молодо выглядевший М. В. Келдыш с глянцевито черным крылом волос, слегка пробитых трассами первого серебра, с угольно-карими глазами был красив, что подтверждалось авторитетным коллектив­ным мнением женской половины нашего института.

Он начал разговор тихим, даже, казалось, слабым го­лосом, с застенчивыми бархатными интонациями, но по­чему-то возникало ощущение скрытой силы, внутреннего мощного потенциала.

— Расскажите, пожалуйста, чем вы занимаетесь, и о последних результатах.

— Каким временем я могу располагать?

Я слышал, что Келдыш умеет ценить время: еще мо­лодым цаговцем он не отрывался от работы в обеден­ный перерыв, пока сосед занимал ему очередь в сто­ловую.

— Я вас не ограничиваю...

Слушал он очень внимательно. В слегка сдвинутых линиях лба и бровей, наклоне головы в сторону собесед­ника сквозила пристальная нацеленность мысли. Я сра­зу попал под гипнотическое воздействие его личности, волновался, не зная, на каком уровне вести разговор: ведь моя тема по распыливанию была ему совершенно не знакома. Я даже забыл о приготовленной стопке гра­фиков и фотографий, положенных на его стол. Но вско­ре понял по нескольким кратким вопросам, что он все быстро «усекает», а кое-где даже смотрит «на ход вперед».

Мстислав Всеволодович интересовался и технически­ми приложениями результатов, и методикой эксперимента, но преимущественно самим явлением, его сутью и закономерностями. Это был подход ученого, хотя в нем счастливо сочетались качества теоретика и инжене­ра. Келдыш — математик по складу ума, но никак не кабинетный ученый — переживал тогда ответственный переломный момент: ему предстояло стать ученым-организатором, руководить большим коллективом сложных, беспокойных людей, стремительно развивающимся на­правлением современной техники. Моя «капельная» тема для него была лишь «каплей в море». Но в конце насыщенного полуторачасового рассказа он продолжал слушать так же внимательно. Когда я закончил, Мсти­слав Всеволодович предложил мне подготовить краткую статью в «Доклады Академии наук». Сердце у меня екнуло. Представление академика давало автору «зеле­ную улицу» к быстрой публикации статьи в ДАН, где помещаются сжато изложенные, научно значимые ре­зультаты. Это означало одобрение моего научного на­правления. Ободренный, я положил на стол заранее приготовленную бумагу. Мне требовалась фотопристав­ка для микросъемок, отдел снабжения обещал достать в плановом порядке лишь через год, я же договорился с мастером-оптиком, он брался изготовить за месяц.

— Почему вы обратились с этим ко мне?

— Больше не к кому...

Дело в том, что еще до прихода к нам М. В. Келдыша в бухгалтерии раскрыли мошенничество — подделку ведомостей, фиктивные договора. Аферу раскрыл сам главный бухгалтер. Был громкий показательный про­цесс. Но после таких историй, как нередко бывает, об­жегшись на молоке, дуют и на воду. Запретили заклю­чение договоров со «сторонними» вообще.

— Вам действительно это нужно?

— Да, Мстислав Всеволодович.

Келдыш поморщился, но документ подписал. След­ствие по делу бухгалтерии еще продолжалось, главбух исполнял служебные обязанности, поэтому вполне есте­ственно, что при виде многократно отвергнутого им и теперь вновь принесенного мной документа его чуть не хватил удар.

— Вы опять с вашими каплями?!

— Капля и камень точит.

— «Левый» договор! В такое время! Под монастырь хотите меня подвести?!

По неопытности и эгоизму я не понимал его душев­ного состояния и добился-таки заключения договора. Я помчался на квартиру моего мастера. Фронтовик, раненный, побывавший в немецком плену, он жил, как все тогда, голодновато и очень нуждался в моем зака­зе. Чисто прибранная комната в захламленной, неопрят­ной коммуналке. На стенах довоенные фотографии кра­сивой женщины, от них веяло утраченным счастьем. А теперь в этой комнате жили он и... попугай.