* *

Прошло немного времени, и Борис Викторович с группой молодых сотрудников ушел от нас. С. П. Коро­лев снова призвал под свои знамена давнего соратника по ракетным делам. На пороге стоял космический век. Старое слово «спутник» обрело новое значение. Роди­лась новая профессия — космонавт. Мы гордились, что к этому был столь близко причастен наш коллега!

Изредка Б. В. приезжал в командировки к нам. Рас­сказы его были зачастую посвящены захватывающей всех теме.

«Накануне старта Королев попросил меня и Феокти­стова в спокойной обстановке (уже все было подготов­лено) еще раз «проиграть» с Гагариным весь полет. Мы просидели втроем чуть более часа. Когда я свою часть разговора закончил, а Феоктистов был «в разговоре», мне абсолютно нечего было делать. Именно тогда, гля­дя на деловитого, спокойного Гагарина, я впервые с удивлением и, может быть, восторгом подумал: «Неуже­ли, черт возьми, он на самом деле полетит!» А до этого мы все так были заняты, так много было работы, что для эмоций времени не хватало... Думаю, что и сам Гагарин не пережил сильных потрясений ни при под­готовке, ни в самом полете, ни сразу после него. Ведь известно, что не Королев его, а он Королева успокаивал перед стартом».

Затаив дыхание, слушали Б. В. и мы, прежние его со­служивцы, и начинающие свою творческую жизнь юные инженеры и техники. В рассказах Б. В. не было ничего из «острых» подробностей о чудачествах знаменитостей и о закулисных событиях. Чаще всего он обращал наше внимание на те черты знакомых ему и нам людей, ко­торые позволили им стать выдающимися. Б. В. объяснял на первый взгляд необъяснимые их поступки и выска­зывания, разрушая одну за другой легенды о стран­ности и упрямстве. Все, что он сообщал, было, как гово­рят теперь, высоко информативно и без поучений по­учительно.

В один из своих приездов Б. В. обычной своей скороговоркой наделял нас новыми сведениями из области техники... Казалось, он успел изложить в отпущенное им самому себе время все, что хотел, и уже собирался покинуть нашу комнату, когда, обратившись ко мне, новым, незнакомым тоном произнес:

— А они совсем не дураки.

— Кто? — удивился я.

Старые художники. Те мастера разных школ, что искажают иной раз реальные пропорции на своих картинах, а иногда вообще дают обратную перспективу. Вы об этом знаете.

— Не знаю. Нас в школе учили, что трехмерный мир изображается на плоскости обычной перспективой.

— А вы думаете, что эта перспектива — истина в высшей инстанции? Для художника мир раздваивается, словно ваши капли,— сказал он смеясь.— Только разни­ца, что части мира вовсе не похожи друг на друга, как две капли воды, а мастер должен решить, какую изоб­ражать.

Он стал толковать о реальном и перцептивном — чувствуемом нами — пространстве и предложил мне из­мерить на глаз ширину асфальтовой дорожки во дворе института, на которой мы стояли. Результат получался какой-то странный, хотя мой глазомер казался мне не­плохим. Явно нарушались пропорции привычной систе­мы перспективы. Б. В. загадочно молчал.

                                                                                           * * *

...Московский музей изобразительных искусств име­ни А. С. Пушкина. На втором этаже, за мраморными колоннами, залы отведены школам живописи, в начале нашего века новаторским: импрессионизм, постимпрес­сионизм. Теперь их лучшие представители стали классиками: Мане, Сезанн, Ван Гог.

Внизу, в конференц-зале музея, идет научно-художе­ственный семинар, докладчик как раз толкует о полот­нах, что у него над головой, в залах музея.

Скрипнула дверь, рядом со мной села девушка. Слы­шу учащенное дыхание опоздавшей и обращенный ко мне полушепот:

— Кто докладчик?

— Раушенбах.

— Искусствовед?

— Нет.

Сказать, кто докладчик,— не поверит. Искусствове­дам и художникам докладывает о построениях на кар­тинах Сезанна соратник С. П. Королева, в те годы член- корреспондент АН СССР отнюдь не по гуманитарному отделению.

Б. В. заканчивает цикл лекций.

Прислушиваюсь к репликам, разговору соседей, узнаю об эволюции их настроений от первой к последней лекции. Недоверие. Скепсис. Удивление. Понима­ние. Острый интерес.

Докладчик, крупнолобый, легкий в движениях, водит указкой по плакатам.

Мне хочется представить его в процессе рассказа, захватившего зал. Но наверно, самое трудное в литера­туре, как и в живописи,— искусство создать портрет человека в действии. Попробуй нарисовать его в не­скольких фразах, хотя ты проработал с ним десяток лет. А сколько раз напряженно следил — не прозевать бы! — за его коронным правым ударом с той стороны пинг- понгового стола... Стараюсь вспомнить знакомые черты и движения, но возникает не лицо Б. В., а лицо Свято­слава Рихтера — тот же высокий свод черепа, та же крупная лепка мужественного лица, и быстрота движе­ний, и легкость порыва.

Портретное сходство ученого и пианиста не «бук­вально», но оба они из мастерской одного скульптора. Лицо Бориса Викторовича чуть более земное — я встре­чал такие у эстонских крестьян. И это не случайность, в нем течет эстонская кровь. Ему ведома музыка высо­ких сфер, но для него звезды еще и ориентиры траекто­рий космических ракет. Он один из создателей новой науки — управления космическими аппаратами, и по традиции Борис Викторович открывает Королевские чтения в Москве, принимает делегации иностранных ученых, космонавтов.

На примере Б. В. я вновь убедился, что многообра­зие интересов не заказано и современным ученым. Пусть не всем дано следовать в этом за великим Леонардо, но я уверен: такое не кануло в Лету...

О том, что классическая система перспективы не единственный способ представить трехмерный мир на двухмерной плоскости картины, знают давно. Почему наряду с прямой существуют на картинах и параллель­ная и обратная перспективы, обсуждали много раз. По­чему так, а не иначе представляли мир разные мастера разных эпох?

Вспоминаю, как пытался ответить на этот вопрос опытный искусствовед-экскурсовод в том самом музее, где докладывал итоги своих исследований Б. В.

«Египетский художник старался передать не реаль­ный, объективный мир, а зрительный или, точнее, чув­ствуемый (перцептивный) образ этого мира. Ему разрешалось представлять элементы этого мира наиболее удобно и наглядно, а иногда изображать известными зрителям условными знаками. Посмотрите теперь на полотна средневековых художников, где рядом с зем­ным, реальным миром видим мы кусок мистического пространства, «того света», населенного божеством и ангелами. Земные персонажи картины на них не смот­рят, они их просто не видят. Византийские и древнерус­ские художники тоже соединяли земной и небесный мир».

Вероятно, примерно так объяснял экскурсовод от­ступление старых художников от изображения перцеп­тивного пространства, когда выдалось у Б. В. редкое окно между вседневными обязательными занятиями и он зашел в музей, чтобы отдохнуть и отвлечься.

Аргументация квалифицированного экскурсовода не вполне его убедила. «Большая выразительность» не могла быть единственной причиной отступления от истины, утвержденной, казалось, в последней инстан­ции. Начались размышления, попытки искать общую причину; ощущалась неясность исходных понятий, необ­ходимость навести порядок.

При широком диапазоне интересов и гигантском объеме поглощаемой информации Борис Викторович всегда умеет очень четко находить и ставить задачу. Он сразу вычленил из огромной проблемы восприятия живописи частную, но совершенно новую и нелегкую задачу, свя­занную с геометрией и сулившую возможность матема­тического подхода. Возможно, этот случай был подбо­ром не ключа к замку, а замка к ключу, подбором за­дачи для реализации метода, нужного для того, чтобы возникла «пусковая ситуация». Не умей Б. В. быстро перестраиваться, он, наверное, прошел бы мимо не­скольких не очень обоснованных замечаний экскурсово­да. Но молниеносно сработал сканирующий луч, вы­хватил темную тропинку на перепутье исхоженных до­рог, а хорошо развитая интуиция сказала — иди! И он пошел, преодолев привычное, но ложное чувство ясности и задав себе вопрос: что представляет тот образ в со­знании художника, который переносит он на холст, картон, бумагу?